– Вот ты начальник, ты и проверяй, – Марьяна брызнула из флакона на ватный тампон и в очередной раз протерла лицо. Сейчас – в другой одежде и без специального макияжа – она вовсе не казалась немолодой. Совсем наоборот.

– Федь, а там мой триммер не валяется?

– Сама ищи, надоела… – Федор потрогал волосы. Смытую седину ему было немного жаль, она придавала его облику дополнительную серьезность.

Марьяна зашуршала пакетами и коробками. Потом отчетливо донеслось: «О, господи, ну опять…»

– Ну, что там у тебя?

– А ты сам посмотри!

Федор зашел в спальню и взял из рук Марьяны свернутую пополам бумагу. Развернул.

«Папа и мама, я вас очень люблю!», – было написано неровным, почти детским почерком.

Ниже был пририсован десантный штурмовой карабин, перекрещенный с розой.

Федор фыркнул, свернул бумагу надвое, потом вчетверо.

– И что?

– Да ничего! – всплеснула руками Марьяна. – Не понимаю я этого. До сих пор не понимаю. Да, конечно, солдату нужно отдохнуть, мягко поспать, вкусно поесть. Поговорить задушевно с простыми людьми – тоже хорошо. Ну, пусть даже на рыбалку сходить. Это понятно. Но зачем все эти «мама», «папа»? Что это за театр, для чего эти нафталиновые нежности. Вот скажи, зачем?

– Слушай, это не твоего ума дело. Это без тебя умные люди посчитали и решили. Так лучше. А ты работай. А не нравится – не работай. Вот и весь вопрос.

– Нет, мне бы все нравилось… Но так нельзя! Какая я ему, к чертям, «мама»? Зачем это? Что вот он сейчас думает – что я жду его? Что люблю? Да ему жить осталось от силы пару месяцев!

– Ты рот закрой, «любимая супруга», ладно? В кадровом управлении таких речистых не очень жалуют. Вали на свой карнавал.

Федор резким движением смял бумажку и бросил на пол.

– Кстати, поедешь получать разрешение на вылет, зайди в ОМТО. Скажи, что доиграются они с этими «мамиными носочками» с резервных складов. Совсем ополоумели, списанное военное тряпье предлагают за мамино рукоделье выдавать. Скажешь им, мы в этот раз еле выкрутились.

Четырехвинтовой десятитонный коптер, огибая сопки, шел на предельно малой высоте. Столь малой, что взбитые воздушным потоком льдинки стучали ему в брюхо.

Все сорок бойцов, сидящих в десантном отсеке, молчали. Не было ни шуточек, ни дежурных фраз, ни даже вздохов.

Молчал и Ахмед. Пальцы выстукивали дробь на бронестекле тактического шлема, лежащего до поры на коленях. Другая рука грела штурмовой карабин.

Уже чувствовалась сквозь обшивку дрожь от разрывов тропосферных бомб, и было слышно, несмотря на шум винтов, как впереди визжат реактивные снаряды.

Но Ахмед думал не о том, что впереди. Он вспоминал мамку с папкой, а еще запах травы и речки, и вкус домашнего борща…

И было почему-то совсем не страшно.

– Готовность номер три, заходим на посадку, – прохрипел бортовой динамик.

– Взвод, готовься! – тут же, почти на автомате, прокричал Ахмед в унисон с другими сержантами. – Проверить боезапас, оружие, медпакеты!

– Готовность номер два, садимся!

– Взвод, отстегнуть ремни!

Ахмед вытянул из-под бронекостюма маленькую золотистую рыбку на цепочке. Коснулся ее губами и спрятал обратно.

– Полная готовность, люки открыты!

– Взвод, за мной по одному!..

«Мама, папа, мне теперь ничего не страшно. Я за вас в любой ад пойду. Вы только меня ждите и любите».

В неровном свете химснарядов бойцы выкатывались из пузатого брюха коптера и тонули в злой метели, стремясь тут же найти камень, щель или хоть малую ямку, чтоб закрепиться и спрятаться от рассекающих тьму следов трассирующих пуль.

– Не застывать! Вперед, вперед… За свою землю! За отцов с матерями! Вперед…

Мы с женой сидим на кухне и ждем конца света, который должен наступить в 23 часа 22 минуты, то есть чуть меньше, чем за полчаса до полуночи… На сей раз речь идет не об очередных предсказаниях свихнувшихся проповедников, листовки с которыми мы находили в почтовом ящике несколько лет назад и которыми со спокойной совестью застилали мусорное ведро. Этот процесс и срок его завершения независимо друг от друга установлен и математически просчитан учеными, предсказан по звездам астрологами, обнаружен биологами в кровяных клетках, и даже представители основных мировых религий более-менее согласны с тем, что мы все доживаем последние часы. Итак, сомнений нет: нашему старому, доброму, не идеальному, но привычному миру действительно крышка! Не пройдет и двух часов, как все исчезнет в яркой вспышке…

Моя жена Нина, невысокая, хорошенькая, очень подвижная, сидит за столом и читает Откровение св. Иоанна Богослова, отмечая карандашом на полях туманные места, которые собирается после посмотреть в библейском словаре. Читает она медленно, то и дело отвлекаясь на всякие незначительные дела, например, ополоснуть кипятком чайную ложку или поменять воду в поилке нашего волнистого попугая с дурацким именем Аборт. (Имя выдумали не мы, нам его так подарили.) Несмотря на близость конца света, жена довольна: квартира у нее прибрана, сама она при полном параде, накрашена, слегка надушена за ушами, даже к знакомому парикмахеру с утра забежать успела; муж, то есть я, у нее тоже вымыт, ухожен, в выглаженной рубашке и с новым галстуком, который кажется особенно неудобным оттого, что носить его приходится у себя дома. Со всех сторон жена защищена латами добродетели, а сознание завершенности всех земных дел наполняет ее чувством удовлетворения, и она без страха ждет, пока вострубят ангелы апокалипсиса, строго пронумерованные ею на полях.

Мы сидим на кухне и молчим. Каждый погружен в свои мысли. На столе рядом с салатами и на две трети полной бутылкой водки «Банкиръ» стоит будильник. То и дело я незаметно поглядываю на него, и мне кажется, что его минутная стрелка несется вперед как торпеда.

Неожиданно жена отрывается от книги, и на лбу у нее впервые обозначаются две неуютные морщинки.

– Как ты думаешь, цветы уже нет смысла поливать? – озабоченно спрашивает она.

– Почему нет смысла? Полей! – говорю я, зная, что в противном случае вопрос, нужно ли было поливать цветы, будет терзать жену не только в этом мире, но и в загробном.

Жена берет пластиковую бутылку и идет поливать. Я же нашариваю на столе телевизионный пульт.

– Думаешь, работает? – кричит из другой комнаты жена.

Я давно уже не удивляюсь, как, находясь за стеной и за закрытой дверью, жена ухитряется не терять меня из поля зрения и чувствует, потянулся ли я к пульту, поставил ли стакан с чаем на полировку или, допустим, полез мокрой ложкой в сахарницу. Подозреваю, что у моей жены есть некие загадочные и не освоенные ею самой способности.

Но на этот раз жена ошиблась, вернее, не рассчитала степень маньячности телевизионщиков. В отличие от разбежавшихся водителей общественного транспорта телевизионщики предпочли встретить конец света на боевом посту и отправиться на дно под всеми парусами и с пиратским флагом на главной мачте.

По первому каналу транслируется богослужение из храма Христа Спасителя. Едва ли когда-нибудь, кроме пасхальной службы, в одном месте собиралось столько епископов. В обычно просторном храме так тесно, что некуда яблоку упасть. Горят лишь свечи, и их ровное колеблющееся мерцание отсвечивает в окладах икон. Камера медленно скользит по серьезным, суровым, но просветленным лицам. Слышен внятный, чуть дрожащий голос патриарха и подхватывающие его басистые, гудящие скрытой мощью, голоса певчих:

«Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас».