Ученик все понял и кивнул. Ему надлежало или всю свою оставшуюся жизнь вращаться в орбите Шамса, или вернуться на холодную землю, откуда он пришел.

Оба одновременно поднялись. За все время они не обменялись ни единым словом. Себастьян поцеловал Абу Бакру руку.

— Да осветит солнце твои ночи, — просто сказал учитель.

Хотя разум Себастьяна еще не смирился с неизбежным разрывом, он чувствовал странную легкость: первый раз в жизни ему не нужно было нести за собой никакого багажа.

Он отправился в конюшню, чтобы запрячь лошадь, и поехал в город.

Франц встретил хозяина без всякого удивления.

— Раз вы не отправили меня обратно в Европу, это означало, что я должен вас ждать, — объяснил он.

Себастьяну долго пришлось вновь привыкать к языку людей, которые теперь казались ему посторонними.

Единственной живой душой, которая встретила Себастьяна в Хёхсте, был садовник. Появление хозяина его потрясло.

— Госпожа и ее сын решили, что вы умерли, — пролепетал он.

Убедившись окончательно, что путешественники отнюдь не призраки, он добавил:

— Герцог Карл, который приезжал навестить брата, наведывался и сюда три раза. Он тоже был очень встревожен.

Себастьян написал Карлу записку, чтобы его успокоить, а также письма Александру и Данае. Он велел Францу отнести записку, а письмо отправить по почте.

Над Франконией[33] пылало лето 1768 года. А в душе Себастьяна все еще сияло солнце Шамса.

Он просмотрел полученную за время отсутствия почту. Переводной вексель на восемь тысяч флоринов на его счет в Амстердамском банке от графа Кобенцля. Газеты. Письмо от Григория Орлова. Еще одно, от Засыпкина, которое одновременно обрадовало и обеспокоило:

«…Ваш давний недруг министр Шуазель стал отныне и врагом России. Его посол в Константинополе Вержен сделал все, чтобы вызвать раздражение султана ради того, чтобы он объявил нам войну. Тот — можете себе представить? — заточил в тюрьму нашего посла Обрезкова. Австрия проводит ту же политику. Мне известно, что Шуазель поговаривает даже о свержении с престола императрицы. Известно ли вам какое-либо средство заставить его прекратить свою пагубную деятельность? Если для этого вам потребуется поехать во Францию, я, со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы облегчить ваше путешествие».

Интересно, что имел в виду Засыпкин? Отравить Шуазеля? Себастьян поспешил написать ему, чтобы предупредить: до тех пор, пока Шуазель находится у власти, для него, Себастьяна, представляется невозможным вступить на территорию Франции, но, впрочем, его отсутствие ничего не могло бы изменить в отношении Франции к России, поскольку сам король Людовик XV весьма ревниво следит за разрастающимся влиянием русских на Востоке.

Кроме этого Засыпкин сообщил ему, что скорбит о кончине графа Банати.

Значит, сардинец так и не увидел свободной Греции.

Изучая конверт с письмом Орлова, Себастьян с удивлением разглядывал герб, который был ему незнаком. Он распечатал его и сразу бросил взгляд на подпись: «Князь Григорий Орлов»; выходит, в родовой иерархии своей страны Орлов поднялся на более высокую ступень, а это, в свою очередь, означало, что императрица отнюдь не собиралась лишать его своей благосклонности. Текст письма был также весьма любопытен: князь Григорий спрашивал своего старого друга графа де Сен-Жермена, не даст ли он ему рецепт так называемого «русского чая», который граф называл также «aqua benedetta» и угощал им Орловых в Санкт-Петербурге.[34]

В самом деле, он проверил благотворное воздействие этого напитка при желудочно-кишечных расстройствах, этот чай оказался незаменим для моряков дальнего плавания русского флота. Григорий собирался сообщить этот рецепт своему брату Алексею, поскольку тот вскоре должен был отправиться в море.

Алексей собирается в плавание? Интересно куда?

Князь Григорий сообщал также, что императрица Мария-Терезия и ее сын Леопольд II заключили кощунственный альянс с Оттоманской империей, направленный против России, и что императрица незамедлительно ответит на эту угрозу. Более того, поляки и южные татары готовились напасть на Россию.

«Ах, почему вас нет с нами в дни таких бедствий, — писал в заключение Орлов. — Ваши советы отличаются тонкостью и проницательностью, которые мы так ценим».

Себастьян был чувствителен к похвале. Но с тех пор как он побывал в Дамаске, политика перестала его интересовать. Заставить всех этих монархов прислушаться к голосу разума было все равно что преподавать диким псам риторику.

Граф уселся за стол и принялся писать Орлову ответ: в подобного рода бедствиях нет более верного средства, чем сохранять хладнокровие. Сен-Жермен, со своей стороны, был уверен, что дисциплина в рядах русского войска станет гарантией того, что русские справятся с беспорядочными ордами татар и турок. К письму он прибавил рецепт, о котором просил Орлов: на пять частей чая одну часть полыни, одну часть корня дудника и одну зверобоя.

Эти люди в один прекрасный день должны будут научиться пить не только затхлую воду и алкоголь.

— Вы знакомы с Дютуа-Мембрини? — спросил Карл Гессен-Кассельский. И, увидев, что Себастьян отрицательно покачал головой, продолжил: — Я виделся с ним. Он живет в Швейцарии, между Берном, Мудоном и Лозанной. Ах, граф, он и Флейшбейн… Это люди поразительного ума! Вам непременно следует посетить их.

Казалось, Карл был искренне взволнован. Едва получив записку от Себастьяна, он тут же приехал, чтобы поделиться с ним своим открытием.

— Кто такой Флейшбейн? — поинтересовался Себастьян.

— Граф Фридрих фон Флейшбейн — духовный учитель Дютуа-Мембрини. Он живет в Берлебурге. Обучает, как прийти к спасению через изъятие души, единственный путь к святости.

Изъятие души. Разве не этим занимался он в Дамаске? Но после своего возвращения Себастьяну приходилось прилагать много усилий, чтобы понять слова европейцев. И прежде всего, что подразумевалось под словом «душа»?

— Я настоятельно прошу вас нанести им визит, — настаивал герцог. — Хотя бы Дютуа-Мембрини.

Если хорошенько поразмыслить, самым впечатляющим в словах Карла являлось то, с какой теплотой он отзывался об этом незнакомце. Себастьян кивнул и пообещал съездить в Лозанну.

Но ему пришлось отсрочить свои планы дней на десять в связи с приездом Данаи, Александра и маленького Пьера. Все трое почти одновременно сжали его в объятиях. Александр и Даная с трудом сдерживали слезы.

— Вы решили, что я умер, — угадал Себастьян.

— Я успокаивал себя мыслью, что, если бы случилось несчастье, вы бы отыскали способ нас предупредить, если, конечно, не стали жертвой кораблекрушения, — ответил Александр. — Но расскажите же о своем путешествии.

Рассказ занял целый вечер. Себастьян закончил повествование цитатой из Руми, воспевающего вознесение души своего предшественника аль-Аттара, что означало «парфюмер»:

Маленький Пьер слушал, вытаращив от удивления глазенки.

Страдание, физическое, нравственное, а быть может, и то и другое, искажало черты Жана-Филиппа Дютуа-Мембрини. Оно не только иссушило его тело, оно сказалось на его осанке, манере держаться, на выражении лица. Даже радость, которую он испытывал, подтачивала его силы. Ему едва минуло сорок, но выглядел он чуть ли не вдвое старше.

Он принял Себастьяна ясным осенним днем в своем доме на берегу озера. Усадил графа напротив себя, возле окна в комнате для занятий. Его стол был завален бумагами.

— Я весьма польщен вашим визитом, граф, — сразу сказал Дютуа-Мембрини, — но я не занимаюсь ни алхимией, ни магией и боюсь, что вряд ли смогу представлять для вас какой-либо интерес.