«…Эти дни для меня были как в каком-то угаре. По сути дела, вся наша работа за последние годы подвергалась проверке, так сказать, действием, и при этом не только нашей фирмы, но и других. По счастью, все прошло отлично, и у меня настроение по этой части самое хорошее…»

«…Мы стараемся все делать не торопясь, основательно. Наш главный девиз — беречь людей. Дай-то нам бог сил и умения достигать этого всегда, что, впрочем, противно закону познания жизни, и все же я верю в лучшее, хотя все мои усилия и мой разум и опыт направлены на то, чтобы предупредить, предугадать как раз то худшее, что подстерегает нас на каждом шагу в неизведанное».

«…Вот уже 2 недели, как я здесь. Время летит, как в сверхзвуковой трубе, и оглянуться не успеешь.

…Но вот ежедневно с утра до ночи, буквально не приседая, занимаюсь текущими делами и ничем более. А дела идут не совсем по плану; наш «пробный» всей своей задачи не выполнил, так как из-за ошибки (самой грубой и неожиданной) одного из операторов на далекой точке программа была прервана и сам «пробный» ликвидирован. Что теперь делать дальше? Что можно считать достоверно полученным и что, безусловно, нужно еще получить и каким образом? Где граница желаемого и необходимого, без чего нельзя?

Ты, конечно, понимаешь, как все это трудно определить. Мне и сейчас не все ясно, но, видимо, наша основная задача и программа будут выполняться теперь уже во второй половине марта.

А до этого будем вести всякие дополнительные работы и исследования, чтобы как-то компенсировать наши незнания и получить данные по вопросам, которые оказались нерешенными на «пробном».

Тут еще вклинилась работа по попытке мягкой посадки на Л. — это наша старая тема, как ты знаешь, она долго была отложена, а тут в марте (именно сейчас?!) самое удобное время сработать.

Я не думаю, чтобы получилось что-то хорошее, но начальство и мои товарищи настаивают на том, чтобы эта работа тоже шла. Я, правда, ей совсем не занимаюсь, но, видимо, сейчас тоже придется, так что работы хватает… Нет, я не жалуюсь, не ропщу. С Л. очень интересно, только вот на все меня не хватает».

Я умышленно не проставляю дат написания этих писем. Суть не в том, чтобы их привязать к каким-то конкретным событиям. Скажу лишь, что эти послания Королева относятся к периоду 1946–1965 годов. Это Капустин Яр, Байконур, это испытания боевых ракет, ракет-носителей, космические программы, новые замыслы, которые он не успел осуществить.

В ту осень он был на Байконуре. На очередном пуске. Клин журавлей привлек его внимание. «Курлы-курлы…» Последний журавлиный клин плыл высоко над степью, в которую вползало осеннее ненастье. И вдруг этот тоскливый крик, всегда рвавший душу, отогнал тревогу, развеял усталость, неожиданно принес чувство успокоения. Почему? Ведь в нем было столько печали.

Королев провожал глазами улетающих птиц… Это было красиво и грустно. Крылатый курлыкающий клин уносил с собой нечто большее, чем тепло и погоду, — год жизни. Еще один год. А что дальше?

Вспомнил строки Расула Гамзатова:

Мысли тоже уплывали куда-то. «А если бы журавли летели в космос?» Звучало неожиданно.

И все-таки — что дальше? «Я знаю, — говорил он себе. — Я знаю».

Он знал. Его манила Луна, и он верил, что добьется своего, если не помешают.

Вернемся в май 1957-го. Первый пуск ракеты Р-7 желаемого результата не принес. Ожидать от первого пуска нового изделия полной удачи вряд ли стоило. Да, были стендовые испытания, контрольные проверки в МИКе и на стартовом комплексе, но реальный полет — это совсем иное. Испытание держали и «железки» и люди, ведь они, ракетчики-стартовики, впервые пускали столь большую и необычную ракету.

В чем причина срыва? Что не сработало так, как положено, в многосложном организме ракеты? Случайный отказ какого-то второстепенного по сути своей узла или более серьезная конструкторская недоработка? Королев задавал себе эти вопросы, но все они повисали в воздухе без досконального изучения того, что осталось от ракеты при падении. Королев настоял на том, чтобы поиск обломков начали немедленно. Начальник полигона генерал-лейтенант А. И. Нестеренко отдал приказ всем службам. Чуть свет группы солдат ушли в степь, самолеты и вертолеты тоже получили соответствующие задания.

…Который час вертолет «пахал» небо. На красной сетке барографа синие всплески от 0 до 600. Это бесчисленные подъемы и спуски. Это десятки посадок в местах, где обнаруживалось сверху что-то, похожее на обломки ракеты. До боли в глазах просматривали поисковики бугристую степь в надежде заметить то, что ждут члены госкомиссии, королевцы из ОКБ-1, военные стартовики. Вот на приборной доске вспыхивает красная лампочка — осталось сорок литров — предел, лишь бы до места заправки дотянуть… Пока поиски безуспешны. Глубокий вираж. Уходит назад опрокинутая степь. Вертолет возвращается в «восьмой квадрат» — предельный край поиска.

Сообщение о том, что нашли и везут, обрадовало Королева: стало быть, можно будет найти причину, и это упростит дальнейшую работу. Главный конструктор понимал, что каждый найденный дефект — это разгаданный секрет техники. Здесь секрет был в одном из клапанов. Казалось бы, замени его, поставь новый, более надежный, и продолжай испытания, но в комиссии возникли разногласия. Поначалу они касались проблем чисто технических, потом переросли в личностные взаимоотношения. Без особых на то причин улетел в Москву В. П. Бармин, за ним — Н. А. Пилюгин, что особенно огорчило Королева, а тут еще совсем некстати простудился и заболел Л. А. Воскресенский. В письме домой, жене, Сергей Павлович писал: «Настроение паршивейшее, на кого надеялся, бегут как крысы с тонущего корабля. Но я держусь. И буду держаться. Мне крайне важно повторить обсуждение темы (Слово „обсуждение“ означало „пуск“, „тема“ — „ракета“. — М. Р.)».

В МИКе начали подготовку следующего изделия. У ракеты, важно лежавшей на ложементах, суетилось несколько рабочих бригад. В динамиках звучали сообщения о выполнении различных операций. Пять частей ракеты — четыре боковых блока и один длинный центральный — покоились на подковообразных держателях-тележках. Толстые черные жгуты — электрические кабели, сплетенные из множества проводов, тянулись от ракетного нутра к контрольным пультам, разнесенным по разным помещениям. Каждые два часа Королев приезжал в МИК и с верхней площадки наблюдал за работой. По его прикидке, ракету должны были вывезти на стартовую позицию до конца месяца, а 9 июня провести второй пуск.

График удалось выдержать. Установщик поднял ракету в вертикальное положение, фермы обслуживания приняли ее в свои объятия. По графику прошла и заправка. Уже шли последние предстартовые проверки, когда обнаружились неполадки в бортовом оборудовании. Королев нервничал. В такие минуты он был непредсказуем, от глубокой сосредоточенности вдруг резко переходил к суровой требовательности. Случалось, срывался на крик, но быстро отходил.

Техническое руководство приняло решение вернуть ракету в МИК. Прежде чем снять ее со стартового стола, предстояло слить топливо. Операция эта достаточно муторная. Недаром на Байконуре родилась песня: «Эх, только б улетела, не дай нам бог сливать…» Едва закончили слив, как природа преподнесла сюрприз: на Байконур обрушилась сильнейшая гроза. Говорили, что такого не было лет сто. Молнии чертили небо угрожающими зигзагами, гром невиданной силы гремел над степью, потоки воды заливали все: овраги, стартовый лоток, железнодорожную ветку, дороги. Ничего не было видно, все окуталось непроглядной чернотой, и только молнии на короткие секунды вырывали из тьмы низкие постройки «Площадки № 2». Такое продолжалось часа три или чуть больше. Командование полигона подсчитывало убытки, а Королев благодарил судьбу за то, что успели слить топливо. Попади молния в заправленную ракету, взрыв разнес бы весь стартовый комплекс.