В Первом башкирском полку войсковой старшина есаул Буранбай Кутусов рассказывал им:

— Верховный — близкий друг нашего генерал-губернатора Волконского. Вместе в молодости били турков! Князь всегда говорил о мудрости и трезвом расчете Михайлы Илларионовича. А как атаман Платов отзывается? — наихрабрейший и наидобрейший Кутузов, — таковы его слова.

И майор Лачин был доволен:

— Две бараньи головы в одном котелке не сваришь! Объединились две армии, один Главный, один штаб, один приказ, один порядок. И воевать уже сподручно! Багратион — вспыльчивый, горячий, да разве он мог ужиться с медлительным Барклаем? И Багратион — наш, грузин, а откуда приперся Барклай? Солдат нутром своего чует…

— Да, о Барклае разное толковали в полках, — подхватил Буранбай. — Прямо говорили, что продался Наполеону и нарочно портит дело.

Лачин был осторожнее:

— Не думаю, что продался, но воевать не умеет.

— Барклай — чужеземец!.. Ему не жаль русской земли! — не мог остановиться Буранбай. — У кого нет Родины, тому все равно кому служить, — лишь о деньгах мечтает. Такие люди — перелетные птицы, их к теплу тянет. Это мне и в лютые морозы башкирская земля мила!.. — И он пропел по-башкирски только что сложенную частушку:

Майор не смог сдержать улыбки, но тут же опомнился и строго предупредил:

— Не распускай язык, есаул, а то несдобровать.

— Я не распускаю язык, а уверен, что немец Барклай не болеет за русскую землю.

— Да при чем тут нация? Ты, есаул, тоже не русский, но честно воюешь за Россию.

— Нечего меня с немцем равнять! — вспылил Буранбай. — Русский и башкир — два разных пальца, но одной руки.

— Отчего же тогда башкиры столько раз бунтовали? Не ты ли, поэт и певец, славишь в песнях бунты Сайта, Алдар-Кусима, Батырши, Карасакала, Салавата?

«Башкир — крещеный, конь леченый — одна цена! — подумал Буранбай. — Не понять тебе душу джигита!..»

И сказал пылко, убежденно:

— Не путай, майор, черное с белым. Башкиры бунтовали против хищничества, грабежей чиновников, начальников. Сколько земли отобрали у башкир царские сатрапы? Как же после этого не бунтовать?! Для башкира бунт — не сабантуй, а кровь. За бунт тысяча семьсот тридцать пятого года сожжено свыше пятисот аулов. За бунт сорокового года сажали на кол, подвешивали за ребра, рубили головы тысячам. Свыше трех тысяч джигитов сослали в Сибирь. В сорок первом году семнадцать тысяч башкир насильно крестили.

Буранбая так и подмывало спросить: «Не твоих ли дедов-отцов, майор, тогда окрестили?»

Лачин остановил Буранбая в очередной раз, сказав:

— Не горячись, есаул! Теперь не время вспоминать былые обиды. Французов надо бить покрепче!

— Ты прав, майор, — принудил себя к спокойствию Буранбай. — Свой воинский долг перед Россией я выполню честно. Закончится война победоносно, в этом не сомневаюсь, тогда во всем разберемся.

— Да в чем разбираться-то? Царь Александр обещал вернуть башкирам после победы земли и привилегии.

— Разве можно верить царю? — с вызовом спросил Буранбай.

— Если не верить, то как же воевать за царя?

— А я не за царя воюю — за Россию, за башкирский Урал, за мой народ.

Майор решил прервать затянувшийся и бесполезный, по его мнению, разговор и распорядился:

— Ступайте-ка, есаул, к джигитам. С рассветом мы опять выступаем в поход.

— Значит, и при новом главнокомандующем отступаем? — горько усмехнулся Буранбай. — А еще говорили, что он ученик Суворова.

— Суворов тоже огулом не наступал, — отрезвил есаула Лачин. — Надо же Михаилу Илларионовичу осмотреться, проверить войска да и себя, изучить французскую тактику, приглядеться к местности. Не отступление страшно для армии, а бегство!

Скрепя сердце Буранбай согласился с Лачиным.

Утром потянулись на восток сотни башкирских казаков. Лица джигитов были и хмурыми и усталыми: «Только порадовались назначению Кутузова, и опять отступление…» Буранбай попросил муллу Карагоша побеседовать с воинами на марше, успокоить: еще день-два, неделя, и грянет битва…

Лачин и Буранбай ехали впереди полка, молчали: все разговоры переговорены, надо терпеть… Мерно цокали копыта, изредка звякала сбруя, всхрапывали кони. Местность была холмистая, с перелесками, светлыми березовыми рощами, мелкие речушки блестели в лучах утреннего солнца, журчали умиротворенно, кротко, пробуждая в джигитах тоскливые воспоминания о далеких семьях.

Из лощины появились два всадника: юный корнет в щеголеватом мундирчике и казак, очевидно, конвойный. Подскакав к полку, всадник, не приветствуя майора и есаула, не отдав чести, развязно спросил ломким молодым голоском:

— Это и есть «северные амуры»?

— Первый башкирский казачий полк, — строго поправил его Буранбай.

— Ах, все равно!.. Вы подчиняетесь атаману Матвею Ивановичу Платову?

У Буранбая уголок рта задергался от возмущения:

— Что за расспросы? Да кто вы такой?

— Перовский. Василий Алексеевич Перовский. Из штаба князя Багратиона.

— Вот командир полка майор Лачин, — указал Буранбай. — Доложитесь ему сперва по форме, а потом спрашивайте.

Юноша не ожидал такого отпора, на его розовом, с пушком вместо усов на верхней губе лице появилось злое выражение.

Лачин тронул коня, отъехал на обочину и кивнул ему, и тот спохватился, что перебрал, смиренно забормотал, что послан с пакетом в штаб Платова.

Майор объяснил ему, где расположен штаб корпуса Платова, и Перовский, метнув на Буранбая злой взгляд, повернул лошадь, ударил шпорами по бокам и резко поскакал по лугу, вправо от дороги, вдоль ручья. Казак с безучастным видом поспешил за ним крупной рысью.

— Зря ты с ним так обошелся, — попенял Буранбаю Лачин. — Видать, из барской семьи. Вот выйдет он в генералы и даст тебе при встрече такого жару.

— Он и к тебе, и ко мне относится как к дикарям! — сказал Буранбай. — Или не заметил? Не стану гнуть шею перед господским сыночком.

— Гора с горою не сходится, а человек с человеком… — благоразумно заметил Лачин.

В полдень горнист звонко протрубил привал, джигиты разнуздали лошадей и пустили их по лугу, но в это время казаки походной заставы, еще продолжавшие марш и охранявшие полк, вдруг замахали копьями, пиками с насаженными на них шапками, и из леса на тракт на великолепных холеных, не замотанных долгими переходами конях выехала кавалькада блестящих генералов и старших офицеров в чистеньких мундирах, с ослепительно золотящимися эполетами, по обочине и позади пылили конвойные казаки. А впереди на низенькой ленивой кобыле трусил толстый старик в сюртуке без эполет, в фуражке с белым околышем и добродушно, по первому впечатлению, сонно оглядывал луга, пашни, перелески.

— Да это же Кутузов! — ахнул Лачин, вскочив в седло, и велел трубить сбор, но от группы отделился офицер, подскакал и на быстром карьере крикнул, что верховный приказал казакам отдыхать — никакого смотра не будет.

— Отставить! — скомандовал майор, втайне довольный, что Кутузов не станет проводить официальной проверки, — конечно, при непрерывных боях, стычках, переходах накопились в полку изъяны…

«Как похож Кутузов на нашего старика Волконского, — умилялся Буранбай. — Никакой важности!»

Рядом с верховным, выехав из плотной группы свиты, размашисто зарысил горбоносый, смуглый Багратион, почтительно, но без суеты докладывал о чем-то, показывал вправо и влево.

— А кто вон тот, длиннолицый? — спросил Буранбай Лачина.

— A-а! Барклай и есть, тот самый, кого ты хаял, еще ни разу не повидав! За ним — худой, длинный — Беннигсен.

— И наш атаман Платов с ними, — воскликнул мулла Карагош.

— А как же иначе? — едва ли не с обидой произнес Лачин. — Без казаков Платова дело не обойдется. И разведка, и конная лава, и рейд по тылам, и фланговый удар — всюду нужны казаки!