Высланные вперед разведчики доложили, что французские гренадеры спят в палатках, в шатрах, по домам местных жителей, но часовые на посту, расхаживают по дороге, за деревьями, перекликаются.

Этого Кахым не ждал, но времени на раздумья уже не оставалось, и он велел лучшим стрелкам ползти по грязи, по канавам, по выбоинам и первой же меткой стрелою с близкого расстояния, в упор, уничтожить вражеских часовых.

Лучники Первого полка отработали на учебных занятиях и ползание по-пластунски, «по-змеиному», и стрельбу из лука по движущимся мишеням — Кахым был строгим учителем, муштровал джигитов безжалостно, поощряя отличившихся благодарным словом, наказывая лентяев, разгильдяев.

Едва из тумана, из дождливой мглы донесся свист, резанувший тревогой сердце командира полка, Кахым привстал на стременах, поднял тускло блеснувший булат, крикнул: — В атаку! Орлы, выручай!

Сотни быстро, как на учебном плацу, развернулись и понеслись конной лавой, горяча и себя, и лошадей криками и гиканьем. Пехотинцы противника не успели даже выстрелить из составленных в пирамидки ружей и, полураздетые, босиком, припустились бежать в городок, надеясь укрыться в каменных домах. Конники рубили, топтали неприятеля копытами разъяренных коней, пронзали копьями, а самых проворных догоняли стрелами.

Офицеры связи из других казачьих полков унеслись к своим командирам, и тотчас сотни начали разворачиваться.

Но в городке гарнизон уже поднялся по тревоге, металлически звонко пели трубы, из окраинных домов и каменных заборов барских особняков выходили цепи французских пехотинцев с ружьями на изготовку, маршировали, как на параде, чеканя шаг.

Кахым бросил на них две сотни лавой — джигиты на полном скаку осыпали французов стрелами и вдруг падали вместе с лошадьми на землю, ловко забросив на седло ногу, чтоб не отдавило лошадиным крупом.

В этот момент сзади возникли мчавшиеся карьером остальные сотни полка с криками.

Этот наитруднейший прием Кахым тоже отрабатывал с величайшим упорством — ведь надо было, чтобы вторая линия атакующих не растоптала своих же лежавших на земле.

Затем по определенному сигналу хозяина приученные лошади вскакивали сами, джигиты цеплялись за седла, и первая волна атаки распадалась в обе стороны.

Французы вопили: «Амуры! Амуры!», падали пронзенные насквозь солдаты, но уцелевшие стреляли из тяжелых ружей беспрерывно, и в башкирских полках срывались с коней в грязь всадники, и лошади без седоков с тоскливым визгом и ржанием метались по полю.

Башкирские полки по примеру полка Кахыма атаковали волнами, громоздили трупы французов, и все-таки из-за каменных стен амбаров и домов, построенных с немецкой прочностью, с чердаков, из окон подоспевшие резервные французские пехотинцы вели усиливавшийся минута за минутой ружейный огонь.

«Нужно подкрепление. Без пушек эти каменные стены и дома не раздробить, — подумал Кахым. — Ведь я же не вел дальней разведки и не ведал, что наткнусь на этот средневековый городок! Конница приспособлена к битвам в поле, к вылазкам из засады, к удару по тылам. Через час-другой и наши полки будут обескровлены».

Он послал вестового к генералу Беннигсену с донесением, надеясь, что тот пришлет старшего офицера штаба, чтобы увидеть поле боя воочию, если не своими оловянными глазами, то глазами подчиненного.

«Мог бы и сам прискакать!.. Или он хочет кровью башкирских казаков добыть победу? А что! Чужой крови ему не жалко».

Упал с коня мулла Карагош. Убили сотника второй сотни, его заменил Буранбай. Приказав ему отвести поредевшие сотни в перелесок, Кахым поскакал, пришпоривая измученного иноходца, в соседние полки. Там тоже потеряли от ружейного огня противника много джигитов. Четырнадцатый полк подошел к полю боя последним и еще не развертывался. Кахым попросил его командира попридержать джигитов и не соваться без сигнала в атаку.

«Бессмысленно атаковать засевших в городке французов, бессмысленно осыпать каменные стены стрелами!..»

В это время примчался на загнанном, сипло хрипящем от усталости коне вестовой и передал устный приказ Беннигсена продолжать атаку.

В этот день башкирские полки погибли бы вчистую, но, на счастье, в полдень через болото прошли гусарский полк и полк уральских казаков. Полковник, краснощекий, с буйными каштановыми усами, выслушав Кахыма, обозвал Леонтия Леонтиевича Беннигсена тупицей, дураком, придворным шаркуном и заявил безоговорочно: «Беру командование на себя», отвел все башкирские полки в лес, выслал вправо, в овраги сильный передовой отряд из уральцев, еще не участвовавших в бою, а за ним повел своих гусар и башкирских джигитов.

«На марше приводите полки в порядок, назначайте новых сотников и войсковых старшин взамен выбывших!» — сказал он Кахыму и другим командирам полков.

Уже через час конная группа очутилась в тишине полей, перелесков. Так мирно, так уютно дымились трубы очагов одиноких хуторов. Хозяева прятались, а когда гусары вытаскивали их из погребов, с сеновалов и Кахым начинал разговаривать с ними по-немецки, хуторяне успокаивались, хотя и не сразу, клялись, что сюда французы и не заглядывали, а все войска Наполеона проходили во-он по той дороге.

— Чем глубже удар конницы, тем вернее! — сказал полковник. — Учись у старого вояки.

И повернул весь свой разномастный, но могучий отряд опять влево, в обход городка, оседлал дорогу. Французские обозы были захвачены без сопротивления и тотчас отправлены через болото, под охраной казаков, в расположение российских войск.

— Трофеи Леонтия Леонтиевича Беннигсена! — со злой усмешкой сказал полковник.

В городке у французов, как оказалось, стоял запасной, собранный из жалких клочков разбитых в непрерывных сражениях полков кавалерийский полк. Начальник гарнизона, когда ему доложили, что в тылу, на дороге появились русские, бросил полк в атаку.

Но в поле гусары, уральские и башкирские казаки показали свою лихость, удаль и искусство рубки. Собранные с бору да с сосенки кавалеристы, а среди них были вовсе не желавшие воевать за Наполеона саксонцы, либо были истреблены, либо рассеялись по оврагам — возвращаться обратно в каменный мешок города не захотели.

После этого наши вступили с юго-западной окраины в город, и гарнизон поспешно капитулировал.

— Оставайся здесь со своими башкирскими казаками, — великодушно разрешил полковник, гордо вздыбив усы. — Славно твои башкиры повоевали! А я поведу гусар и уральцев дальше по тылам. — Потряс могучей рукою руку Кахыма, тронул шпорою бок коня и ускакал.

«А я даже не узнал его имени-отчества, — спохватился огорченный Кахым. — Ну да ладно, авось встретимся еще на военных дорогах: они часто перекрещиваются».

Он велел вести пленных под конвоем в лагерь, собирать трофейное оружие, обследовать поле битвы, раненых доставить в лазарет, мертвых после свершения погребального обряда предать земле.

…Трехдневная Лейпцигская битва не принесла победы ни Наполеону, ни союзникам. Но вслед за армией Беннигсена к Александру подошла северная армия Бернадота. Неожиданно для самонадеянного Наполеона, но не для немцев, 18 октября вся саксонская армия повернула пушки в сторону французских позиций, открыла сокрушительный огонь по своим притеснителям.

Маршал Мюрат не раз напоминал Наполеону, что со времен Бородинского сражения французы еще не несли такие страшные потери — в адском пламени войны сгорали за день буквально целые корпуса.

И, отчаявшись, император приказал отступать к Рейну.

Испуганные саперы взорвали мосты преждевременно, и весь польский кавалерийский корпус остался на берегу, под русской картечью, — их командир маршал Понятовский бросился верхом на коне в реку Эльстер и утонул в ее по-осеннему студеных волнах.

Сразу же после сдачи Лейпцига и отхода армии к Рейну с Наполеоном распрощался шальной рубака Мюрат, друг его юности, начальник всей кавалерии. Император понял, что Мюрат помчался спасать свое Неаполитанское королевство, понял и — промолчал.

Начальник личного конвоя Наполеона, командир Двадцать третьего легкого конно-егерского полка барон де Марбо на привале после Лейпцигской битвы написал о башкирах — «северных амурах» в чекменях с позументами, в островерхих меховых шапках, со стрелами, с луками, копьями, на низких выносливых лошадях: