Молодой князь Волконский был красив, строен, учтив, и фельдмаршал с удовольствием смотрел на сына своего боевого соратника Григория Семеновича Волконского, затерявшегося в далеком Оренбурге.

— Садитесь, Сергей Григорьевич, — приветливо пригласил он князя. — Мне надобно вам сказать о серьезных делах. Официальные бумаги бумагами, а при встрече с государем императором расскажите ему…

Получив пакет, Волконский быстро сбежал с крылечка и пошел к поджидавшей его тройке с гремучими валдайскими колокольцами.

— Ассалямагалейкум, князь Сергей Григорьевич! — окликнул его молодым звучным голосом стоявший у ворот офицер.

В изумлении Волконский оглянулся — Кахым.

— О! Кахым! Джигит! Земляк! — Он обнял просиявшего от такого дружелюбия Кахыма. — Где вы сейчас?

— К сожалению, не в строю. Состою при Главной квартире офицером связи. Сейчас вернулся от героев «малой войны».

— Что ж, и это необходимо, — подумав, пожал плечами князь. — Я вот с первого дня войны был на фронте, в кавалергардском полку Первой армии сражался под Островно и Смоленском. Далее Бородино… А сейчас тоже стал офицером связи, фельдъегерем, скачу вот в Петербург. И это надо.

— Надо, согласен… Но меня тянет в строй.

— Вполне понимаю ваши стремления. — Волконский вдруг спросил: — В Семеновском полку бываете? Встречали кого-либо из питерских знакомых?

— Да, видел, беседовал с Трубецким Сергеем Петровичем, с Чаадаевым Петром Яковлевичем… Получил истинное наслаждение от общения с такими просвещенными людьми! — горячо сказал Кахым.

Князь спросил, понизив голос:

— А что это за слухи, что в Семеновском полку начались волнения, когда кто-то сболтнул, что государь согласен на мир с Наполеоном? Будто офицеры и солдаты заявили, что начнут сами по себе партизанскую войну с захватчиками?

— Мне тоже говорили об этом, — медленно сказал Кахым, — подробностей не знаю, но думаю, что и в башкирских полках начались бы волнения. Что же это за мир, если французы сквернят нашу землю?! Только фельдмаршал, да продлит Аллах его дни, указал Лористону на дверь!

— Да, наш старик — кремень! — восхищенно воскликнул князь.

К нему приблизился щеголеватый адъютант:

— Ваше высокоблагородие, их превосходительство генерал Беннигсен просят вас пожаловать к нему, — с особо изысканной деликатностью проворковал он.

— Ну, прощайте, земляк! Бог даст, увидимся еще, — сказал Волконский мягко и зашагал за щеголем-адъютантом.

Сражение началось не семнадцатого, а восемнадцатого октября, Кахыма послали офицером связи в корпус Орлова-Денисова. Всю ночь шел дождь со снегом, земля разбухла, стала ноздреватой, но это коннице не помеха: первый удар, еще в рассветной мгле, платовских казаков и башкирских джигитов опрокинул французов, солдаты бежали в панике, бросая ружья, на позициях артиллерии были захвачены и сразу увезены в тыл неповрежденные пушки — ни одного выстрела не успели сделать растерявшиеся батарейцы.

Левый фланг Мюрата атаковал Второй стрелковый корпус генерала Багговута. И здесь французы дрогнули, попятились, но в разгаре схватки Багговут, идущий в первом ряду атакующих пехотинцев, был убит. Среди солдат возникло замешательство. Шеренги остановились, маршалу Мюрату удалось восстановить порядок в рядах своих полков.

Кахым послал с ординарцем донесение в Главную квартиру о сокрушительной атаке казаков Орлова-Денисова и поскакал к центру боя, чтобы узнать там новости.

На пути его перехватил Коновницын и велел следовать за ним.

В расположении корпуса Багговута они наткнулись на растерянного генерала Беннигсена; обычное высокомерное выражение на его лице сменилось гримасой страха.

— Что с вами, Леонтий Леонтиевич? — вырвалось у Коновницына.

— Нужны подкрепления! — срывающимся голосом выкрикнул Беннигсен, поправляя дрожащими пальцами плюмаж на треугольном кивере. — Посылал адъютанта к фельдмаршалу — отказал.

— Баталия еще только началась, какие же у вас потери? — изумился Коновницын.

— Но егеря Багговута остановились, — тоном капризного мальчика пожаловался Леонтий Леонтиевич.

Коновницын пришпорил взвизгнувшего от боли и обиды жеребца и помчался в расположение Четвертого корпуса. Спрыгнув с седла, он выхватил знамя из рук унтер-офицера — знаменосца и побежал вперед, тяжело увязая в раскисшей пашне:

— Ребята-а-а, за мной! Сыны Отечества-а-а!.. В атаку!

И произошло то чудо, которое случается лишь на войне, — скоротечная оторопь прошла, солдаты превратились в разъяренных смельчаков и со штыками наперевес, смыкая расстроенные было ряды, бросились в атаку, а русскую штыковую атаку не выдерживали самые стойкие, самые вымуштрованные пехотинцы.

Сорок шесть стрелковых батальонов, превратившись в могучий клин, врезались во вражеские позиции, продвинулись глубоко к Тетеревинке.

Конвойные догнали Коновницына, опьяненного безумием атаки, выхватили из строя егерей, передали знамя солдатам и увезли генерала в безопасное место. Петр Петрович и сопротивлялся, и ругался, но затем смирился, зная, что его дело управлять боем.

А бой продолжался, и Мюрату все же удалось в полном порядке отвести части своего корпуса за реку Чернишну, к Спас-Купале.

Тщетно неистовствовал Беннигсен, посылая адъютанта за адъютантом к Кутузову, клянясь, что полностью разгромит французов, если получит подкрепление. Старик щурил единственный глаз и отмалчивался.

Ранние зимние сумерки сами по себе остановили битву. Горнисты трубили сбор. Солдаты собирали раненых, увозили трупы погибших друзей на Тарутинское кладбище. Офицеры связи разъезжали по частям, передавая приказ фельдмаршала выслать разъезды, выставить полевые заставы и возвращаться в лагерь.

Кутузов приказал подать коня, с трудом, шевеля обширным животом, со скамеечки, подставленной денщиком, влез в седло и в сопровождении Коновницына и охраны затрусил на смирной кобылице в лагерь.

Всюду пылали костры. Солдаты весело переговаривались, с хохотом вспоминали, как «мусью» улепетывал, бросив ружье, не оглядываясь.

— Нет, ослабла гайка у француза! — слышались возбужденные голоса. — Не принимают штыкового боя!

Фельдмаршала встречали восторженными криками «ура», кидали вверх фуражки и кивера, теснились вокруг, чтобы хоть издалека увидеть великого старца.

Кутузов проверял, сварена ли каша на ужин, вкусна ли, с маслицем ли, спрашивал у офицеров имена отличившихся в бою, благодарил героев, обещал завтра наградить медалями, а между тем отеческая похвала полководца была дороже всех отличий и регалий.

«Вот в чьих руках судьба России! — растрогался старик. — Конечно, их превосходительство Беннигсен уже настрочил на меня царю очередной донос… Что ж, не привыкать!.. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Мудрая пословица. Раненый зверь обороняется со смертной яростью. Надо стрелять в него наверняка, чтобы уложить наповал!»

У расположения башкирских полков фельдмаршала встретил Кахым, откозырнул, почтительно попросил их светлость заглянуть к джигитам — они так обрадуются…

— Каково настроение у казаков, голубчик? — душевно спросил Кутузов.

— Замечательно!.. Беспощадно рубились. Я-то, ваша светлость, знаю, что Мюрат — любимчик Наполеона, а значит, и его кавалерия находилась в привилегированном положении. Джигиты уйму лошадей захватили и увели — кони с тела не спали. Выходит, было и сено, перепадал и овес!

— Меткое наблюдение! — кивнул Кутузов.

От костров слышалось дружное пение, в студеном ночном воздухе крепко гудели молодые голоса.

— Что это за песня? — остановив лошадь, заинтересовался Кутузов.

— Вам славу поют, ваша светлость! — радостно сказал Кахым. — Сложили гимн в честь Кутузова. У нас ведь каждый джигит либо певец, либо музыкант, либо сочинитель песен и былин. А попадаются и такие, которым все удается: они играют на курае или домбре, сами слагают и исполняют песню, — весело закончил он.

Фельдмаршал различил в хоре «Кутус» и попросил Кахыма перевести слова.