Готово!

Землю из мешков высыпали в обратной той, что брали, последовательности, трамбуя ногами. Последний, верхний, слой укладывали особенно тщательно, стараясь вписать его в окружающий пейзаж, чтобы ничего нельзя было заметить. И даже сдвинутые камни положили ровно на те места, где они лежали до того. После чего собрали, подняв за четыре угла расстеленный брезент и, оттащив его подальше, высыпали остатки грунта в неприметном месте.

Всё! Теперь смотри не смотри, один черт ничего не увидишь. Раньше они частенько допускали небрежность, плохо прибирая за собой, и саперы федералов, осматривая с брони обочины, быстро распознавали место закладки фугасов, тормозя колонну. Но потом научились.

Уходим…

Привычно встав в походную колонну и сделав несколько бесшумных шагов, отряд мгновенно растворился в предрассветных сумерках, словно это не люди шли, а горные духи. В условленном месте к основной группе присоединились выдвинутые вдоль дороги дозоры.

Быстрей, быстрей… До утра им нужно было успеть пройти два десятка километров.

Но ушли не все… В стороне от дороги, на высотке, откуда хорошо просматривалась окружающая местность, в надежно замаскированном убежище залегли бойцы, которые должны были довершить дело…

Первым по шоссе прошел армейский «уазик». Его пропустили свободно. Равно как легковушки местных жителей. Судя по всему, фугас предназначался не для них.

Около полудня вдалеке показался бэтээр, на броне которого густо сидели люди в камуфляже с автоматами наизготовку, с головами, перевязанными цветными платками. Это были свои, потому что были чеченцы. Но эти чеченцы были чужими, потому что они верой и правдой служили русским. Это были чеченские омоновцы.

Бэтээр несся на предельной скорости, взметая колесами пыль. Омоновцы боялись ехать медленно. Они боялись, хотя были вооружены до зубов и хотя за ними стояла целая русская армия. Они были на своей земле, но они не могли ездить по ней свободно.

Когда бэтээр сравнялся с давно разбитым и расстрелянным дорожным указателем, от которого остался один только столбик, один из боевиков ткнул указательным пальцем в кнопку радиовзрывателя, топя ее в корпусе.

И тут же ахнул взрыв!

Земля дрогнула… Перед самым носом бэтээра черным фонтаном вздыбилась земля. Сидящие на броне омоновцы были словно ураганным порывом сброшены, сметены на землю. На их переломанные, окровавленные тела густой дробью посыпались камни. На мгновение ничего не стало видно, все скрыли пыль и дым. А когда они рассеялись, бэтээра уже не было, бэтээр валялся поперек дороги на боку…

Но ничего этого бойцы Абдуллы Магомаева не видели, они были уже далеко. Сразу после того, как прогремел взрыв, они снялись с места, потому что задерживаться здесь было смертельно опасно. Через полчаса-час над этим местом закружатся русские «вертушки», отсматривая сверху местность и расстреливая из пулеметов все, что шевелится…

Через день русские объявили, что на территории Чечни был совершен очередной террористический акт — взорвана машина с чеченскими милиционерами, из которых пятеро погибли на месте и еще семеро получили ранения различной степени тяжести, по факту чего военной прокуратурой начато следствие. Как будто нынче в Чечне кого-нибудь можно испугать каким-то там следствием!..

Но это была официальная реакция. А была еще неофициальная.

На похоронах погибших чеченские омоновцы объявили террористов своими кровниками, поклявшись над могилами отомстить им за гибель своих товарищей.

Такие уж у них там нравы… Дикие…

Руслан Салихович был москвичом. Не коренным. Где они, истинные коренные-то? Их днем с фонарем искать надо, и то не сыщешь. Если по справедливости, так коренные — это те, что от корней свой счет ведут, а не от веток. А те, что после Калиты и Долгорукого, — та же девятнадцатого да двадцатого веков лимита.

Руслан Салихович был москвичом в третьем поколении. И всегда, сколько себя помнил, считал себя москвичом. До самого последнего времени. В последнее время он стал походить на лицо кавказской национальности. Лицом. И цветом кожи.

Это очень неприятно, идя по улице или спускаясь в метро, напрягаться в ожидании грозного окрика. Он давно стал замечать, что инстинктивно ищет пути, которые позволяют ему не встречаться лишний раз с блюстителями порядка. Он идет в толпе в ряду, который будет подальше от милицейского поста, выбирает свой маршрут по улицам, где милицейские патрули встречаются реже. Что унизительно, что доказывает, что он принимает навязываемые ему условия игры. Прячется, тем по сути признавая, что он в чем-то виновен.

В чем? В том, что его отец погиб в ополчении, защищая Москву в сорок первом году от немцев? Или что он выучил не одно поколение студентов, которые трудились и сейчас трудятся во славу России?

Москва перестала быть для него комфортным городом. Он в своем городе стал чужим. Как многие другие его знакомые. Была такая, не зависящая от цвета глаз и шевелюры народность — москвичи. Ее знаменем был Окуджава, воспевший арбатские дворики. Смешно — еще совсем недавно певцом Москвы был человек, которого звали не Вася и не Саша, а Булат. Лицо кавказской национальности… Неужели они и его останавливали? Эти — могли, эти поклоняются другим богам и слушают совсем другие песни, его они могли в лицо и не узнать…

Только в университете, только когда он пройдет, проскочит через городские улицы, все встанет на свои места. Там не надо будет шарахаться от каждой фуражки, там его все узнают, уступают дорогу, приветливо с ним раскланиваются. Это оазис спокойствия, где отдыхает его душа…

— Эй, ты! Да, ты, — поди сюда!

Это к нему. Это его, доктора наук, профессора, действительного члена полудюжины королевских и национальных обществ зовут. Вон тот, молодой, на вид лет восемнадцати, сержант с натренированным на непохожие на него физиономии глазом. Это ему он кричит: «Эй, ты, поди сюда!» И делать нечего, надо идти…

— Покажи документы!

И хочется показать, хочется не обращать внимания на тыканье и хамский тон, чтобы поскорее от всего этого избавиться. Хочется сделать вид, что все так и должно быть.

— Вы почему разговариваете со мной на «ты»? — тихо спросил Руслан Салихович.

— Чего?! — не понял сержант. — А ну, давай документы, быстро!

И схватил его за руку. Цепко схватил. Бесцеремонно. И больно.

— Уберите руку! — потребовал Руслан Салихович, чувствуя, как в нем закипает кровь. Все-таки исторические корни давали себя знать.

— Слышь, Серега, тут один «чурка» возбухает, — крикнул куда-то в толпу сержант.

К ним вразвалочку подошел второй милиционер.

— Ты че? — удивился он.

— «Вы» и «что»… — поправил его профессор.

Милиционеры воровато оглянулись. Сильно им захотелось утащить этого типчика к себе в закуток, чтобы поговорить по-свойски.

— Во время несения службы вы обязаны обращаться ко всем на «вы», обязаны представляться и предъявлять удостоверения, — твердо сказал Руслан Салихович. — В случае невыполнения вами положений служебных инструкций МВД граждане имеют право не предъявлять вам документов, за что ответственность перед вышестоящим начальством несете вы!

Милиционеры слегка подрастерялись. Этот «черный» был какой-то не такой «черный». Те обычно не возбухали и исправно отстегивали им бабки.

— Ладно, иди отсюда. Еще встретимся, — пригрозили милиционеры.

— Идите. И мы будем рады новой встрече с вами, — поправил их нетипичный «черный».

Это была маленькая победа. Но все равно ему было противно. Противно за бисер, который он тут перед ними метал. За то, что он должен ставить на место тех, кого должно туда ставить государство.

Следующим, которые его остановят, милиционерам он просто предъявит паспорт…

Александр Мохов чистил туалет. Большой, на десять очков. На нем была надета химзащита, а нос и рот он плотно перевязал случайной тряпкой. Потому что если не перевязать, то можно и задохнуться. Может, даже до смерти. Тот, кто считает, что дерьмо пахнет неприятно, просто с ним дела не имел в больших количествах. Это только одна кучка — неприятно пахнет, а когда таких кучек тысячи и они слежались и перебродили на жаре, то это уже почти ОВ — то есть боевое отравляющее вещество.