А вот днем мне Ла-Ланг еще не снился.
В смысле – во время дневного сна.
Говорят, творческие люди должны много спать. Восстанавливая энергию, нервные клетки и жировые запасы, сожженные в топке вдохновения. Еще в сортир надо чаще ходить. Очень способствует. Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон, в покой священный туалета он беззаботно погружен…
Портки с безрукавкой оказались на месте. В прошлый раз я, будучи испуган увиденным произволом, бегом вернулся в каморку, где и проторчал до «пшика». А застань меня «пшик» в исходной точке, – потом я нахожу имущество здесь, под рукой. Портки, например. Ларчик: нет, не бросил, приволок обратно. Молодец я. Жадина-говядина. Хотя и натворил себе этого добра с запасом, на всякий пожарный. Думаю, такие закономерности сна есть результат моих регулярных медитаций над коаном «Бытие определяет сознание». «Хлопок одной ладонью» перед сим шедевром дзена – что плотник супротив столяра. Поди раскумекай, кто же кого все-таки определяет. И куда.
Я помню, что я знаю, что мне снится то, что помню и знаю, а знаю я до хрена и больше.
Закон Снегиря.
Одевшись, трогаю спусковой камень. В смотровой щели вспыхивает язычок света. Черт, кого там принесло?! Моргаю, всматриваюсь. Снаружи ночь. Глухая и слепая калека-ночь. Пара факелов немилосердно чадит, освещая дальнюю часть молельни, ближе к внешнему портику. Там, собравшись кучкой, ждут какие-то люди. Без движения, без слов, без молитв и прошений. Кривая Тетушка из-за алтаря хмуро глядит на этих истуканов. Не нравятся они Кривой Тетушке, подательнице случайной удачи. Мне, надо заметить, они тоже не нравятся. Кошмары вообще редко нравятся. Мысленно произведя этимологию слова «факел» от «fuck you all», отчего нервы слегка успокаиваются, продолжаю смотреть.
Глаза слезятся, как от дозы атропина.
…пять недвижных, пять спокойных, пять в широкополых шляпах…
Старые знакомые.
– Пора бы… Нежный Червь сказал: сразу после шестого гонга. – Оказывается, они умеют говорить. – А уже полседьмого. Меня старуха убьет.
– А когда ты в дом монеты приносишь, она тебя не убивает? Потерпит твоя старуха. Ей небось сосед терпеть пособляет.
– Тихо вы…
На этот раз я успеваю отчетливо засечь миг поимки. С вульгарным чавканьем в пентаграмме, образованной ждущими хватами (словечко найдено, и мне сразу легчает…), возникает голый дядька. Он очумело брыкается, когда хваты бросаются крутить ему руки. Дядька зело тощ, худосочен, бороться с насилием явно не обучен и лишь вопит на всю молельню:
– Менты! Менты позорные! Остаться должен только один!
Батюшки! Это ж Горец…
– Даешь демократию! Свободу узнику режима!
– Барсак! Угомони Отщепенца!
– Всего один стакан! Только один!!!
– Барсак!
В восторге от сна, искренне любуюсь, как хваты суют Горцу в пасть кляп. Вяжут руки, дают для острастки кулаком по хребту. Голый бомж скисает – мычит баритональным фальцетом, ежится, заискивая перед грубой силой.
Еле сдерживаюсь, чтоб не выскочить с советом. Дали б ему фьюшки хлебнуть, Горец бы за ними на карачках побежал. Хоть на край света.
– М-м-м… н-н-ты-ы-ыыы!..
– Пошел! Иди, кому сказано!
Шаг, другой. Костлявый хребет бомжа вдруг начинает дребезжать, издавая мерзкий визг бормашины. Занимается огнем, словно от факела. Пламя – странное, белесое – мигом распространяется дальше, охватывая ягодицы, плечи. Горец вспыхивает бенгальской свечой, брызжет искрами…
Исчезает.
Оставив хватов в недоумении.
– А Нежный Червь брехал: до следующего вечера не пшикнет…
– Кто брехал? Нежный Червь?! Сам ты брехун!
– Но ведь пшикнул…
– Нафири-су ругаться станет. Он жертву для Дождевания заказывал…
– Ага… задаток дал…
«Пшик» настиг меня внезапно. Я едва успел захлопнуть смотровую щель и рухнуть на любимый сундучок. Старец-Облако злорадно впился в зад мой острым краем: надо будет выбрать время, натворить себе напильник (по возможности дрочевый) и сточить у Старца зубы…
V. Хокку «На пороге старости размышляю о вечном»
VI. Ул. Героев Чукотки, 26, кв. 31, с выходом на балкон и в чат
У всех этих «фэнтезийщиков» проблем с русским языком не возникает – в литературе такого свойства он удивительно однообразен и бесцветен, это, фигурально выражаясь, язык для бедных. Отношение «массолита» к языку везде и всегда прагматически-функциональное, поэтому беллетристическое слово является носителем смысла, но не самим смыслом, не реальностью мистического порядка. Впрочем, «Влад Снегирь», «Н. Маржецкий», «Лидия Березка» – это вовсе не имена писателей, а торговые марки, потому и место им в одном ряду со «Smirnoff», «Adidas», «Pepsi» и «Tampax»…
– Убился! Насмерть убился! Ой, божечки!..
– Убился – то ладно. Давно пора. Стекло разбил, вражина…
– Теперь дуть будет…
– Милицию вызывайте!
– «Скорую»!..
– И пожарную!
– Пацаны! Щас пожарники приедут! Айда смотреть!
– Гав! Гав! Ва-а-аууу!
– Дик, фу! Вечно ты всякую гадость…
На вопросы типа: «Самый умный, да?» и особенно: «Тебе что, больше всех надо?!» – я с детства любил отвечать утвердительно, огребая по шее за дурное любопытство. Наука не пошла впрок: каким я был, таким остался. Вот и сейчас спросонья бреду на балкон. Спасибо оттепели и моей лени: все собирался заклеить от сквозняков, да как-то…
Внизу, у подъезда – вавилонское столпотворение. Лает спаниель Дик, галдит пацанва, охают старушки – божьи одуванчики. Близ цистерны с минеральной водой народ машет канистрами, но отходить боится – очередь. Свалишь на минутку, а потом начнется: «Вы здесь не стояли! Клава, подтверди!» Ремонтных дел мастера из соседнего дома гурьбой вывалили на внеплановый перекур.
Люди при деле: участвуют.
Открываю створки окна. Высовываюсь по пояс. Холодно, но возвращаться за курткой лень. Шагах в четырех от двери подъезда, в эпицентре волненья народного, расплескав лужу, засыпан осколками стекла…
Ясно.
Бедолага Горец в очередной раз решил оправдать прозвище. С какого же этажа ты выпал, красавец? Поклонник Ламберта ворочается, делает попытку встать, но остается на четвереньках. Спаниель, струной натянув поводок, лижет ему щетинистый подбородок. У собаки праздник, именины сердца: гулька хвоста сейчас оторвется от восторга.
Тетя Вава, знатная сплетница-многостаночница, ахает в голос:
– Живой! Живой, ракло!
– Вавка, дай рупь! – уверенно подтверждает теткину догадку Горец. – Остаться должен только один!
Кажется, он снова готов к подвигам на ниве беспробудного алкоголизма.
– Ну, значит… значит, все путем!.. – бормочет котельщик, топчась рядом с пострадавшим. – Он нечаянно! Ну, Горец, ну, подлюга…
Окно подъезда на четвертом этаже вынесено напрочь. Топорщатся свежей щепой обломки рамы.
– Он, значит… выйти хотел. – Котельщик горой стоит за друга. – Облегчиться…
Горец соглашается, кивая на манер китайского болванчика:
– Шишел-мышел, на хрен вышел!
Был бы трезвый – ей-богу, убился бы. Хотя тоже не факт.
– А вы это… Чево это вы?!
Бомж возводит очи горе, сетуя на человечество, – и видит меня. Тычу пальцем в выбитое окно. Через минуту он наконец соображает глянуть в указанном направлении. Долго смотрит. Очень долго. Словно эстет на Мону Лизу в подлиннике. После чего хитрым акробатическим зигзагом бухается на колени.
– Простите, люди! Люди! Виноваты мы с Михалычем, кругом виноваты! Починим! Век пива не видать!
– Только стекол у нас, значит… – спешит вмешаться практичный котельщик. – Нет у нас стекол. Ежели стекла, мы запросто…
