— У нас тут небольшое разногласие… — сказал ректор. — У дона Кроче есть племянник, который мечтает стать врачом. А профессор Натторе говорит, что у него нет необходимых оценок для получения диплома. Трагедия. Дон Кроче был так добр, что приехал, чтобы похлопотать за племянника, а поскольку дон Кроче столько сделал для нашего университета, я подумал, что нам следует постараться как-то его уважить.

Дон Кроче заговорил дружелюбно, без намека на сарказм:

— Сам-то я неграмотный, но никто не может сказать, что я не преуспел в деловом мире.

Конечно, подумал Гектор Адонис, человеку, который может подкупать министров, организовывать убийства, терроризировать лавочников и владельцев фабрик, совсем не обязательно уметь читать и писать.

— Я пробивался в жизни сам, — продолжал дон Кроче. — Почему мой племянник не может сделать то же самое? Моя бедная сестра будет убита горем, если у ее сына не будет стоять «доктор» перед фамилией. Она искренне верит в Христа, она хочет помочь всему миру.

Доктор Натторе с полным отсутствием чутья, характерным для людей, всегда считающих себя правыми, изрек:

— Своей позиции я изменить не могу.

Дон Кроче вздохнул. И примирительно сказал:

— Что плохого может сделать мой племянник? Я обеспечу ему пост в армии или в католической больнице для престарелых. Он будет держать их за руки и выслушивать жалобы. Он очень мягкий, он обворожит всех этих старых перечниц. О чем я прошу? Подправить немного бумаги, которые вы тут перелистываете. — Он окинул презрительным взглядом книги вдоль стен.

Гектора Адониса чрезвычайно встревожила мягкость дона Кроче — это был сигнал тревоги… Адонис понимал, что он должен найти выход из тупикового положения.

— Мой дорогой доктор Натторе, — сказал он, — конечно же мы можем что-нибудь сделать. Немного натаскать частным образом, дать дополнительную практику в местной благотворительной больнице…

Хотя доктор Натторе родился в Палермо, он не выглядел сицилийцем. Светловолосый, лысеющий, он так и кипел от возмущения, чего никакой истинный сицилиец в подобной деликатной ситуации никогда себе не позволил бы. Безусловно, в нем давали о себе знать ущербные гены, унаследованные от какого-нибудь древнего норманнского завоевателя.

— Вы не понимаете, мой дорогой профессор Адонис. Этот юный болван хочет стать хирургом.

«Иисусе, Иосиф, Дева Мария со всеми святыми, — подумал Гектор Адонис. — Тут дело плохо».

Воспользовавшись ошеломленным молчанием своего коллеги, доктор Натторе продолжал, обращаясь к дону Кроче:

— Ваш племянник ничего не понимает в анатомии. Он препарирует труп, словно разделывает овцу для жарки на вертеле. Он пропускает почти все занятия, не готовит курсовые работы, входит в операционную, словно идет танцевать. Согласен, что он мил, вряд ли можно найти более приятного парня. Но, в конце-то концов, мы же говорим о человеке, который в один прекрасный день должен будет острым ножом коснуться живой человеческой плоти.

Гектор Адонис в точности знал, что думает дон Кроче. Кого трогает, что из парня выйдет плохой хирург? Речь идет о чести семьи, потере ею уважения, если парень провалится…

— Дорогой дон Кроче, — сказал Гектор Адонис, — я уверен, что доктор Натторе примет ваши пожелания, мы постараемся переубедить его. Но откуда у вашего племянника эта романтическая идея стать хирургом? Как вы сами сказали, он чересчур мягок, а хирурги родятся садистами. Да и кто на Сицилии добровольно полезет под нож?

Он промолчал. Затем продолжил:

— К тому же мы должны будем отправить его на практику в Рим, если пропустим его здесь, а римляне под любым предлогом заваливают сицилийцев. Настаивая, вы оказываете своему племяннику плохую услугу. Разрешите мне предложить компромисс.

Доктор Натторе пробурчал, что никакой компромисс невозможен. И тут ящероподобные глаза дона Кроче впервые полыхнули огнем. Поскольку доктор Натторе замолк, Гектор Адонис поспешно продолжил:

— Ваш племянник получит проходные баллы, чтобы стать врачом, но не хирургом. У него чересчур доброе сердце, чтобы оперировать.

Дон Кроче раскинул руки, губы его раздвинулись в широкой улыбке.

— Вы победили меня своим здравым смыслом и благоразумием, — сказал он Адонису. — Быть посему. Мой племянник будет врачом, а не хирургом. Сестра должна быть довольна.

И он поспешил распроститься с ними: цель его была достигнута, а на большее он и не рассчитывал. Ректор проводил его до машины. Но все, кто был в комнате, заметили последний взгляд дона Кроче, брошенный на доктора Натторе перед уходом. Внимательный, изучающий взгляд. Дон словно запоминал лицо доктора, чтобы не забыть черты человека, который пытался противостоять его воле.

После их ухода Гектор Адонис повернулся к доктору Натторе и сказал:

— Вам, дорогой коллега, придется уйти из университета и заниматься своим делом в Риме.

— Вы что, рехнулись? — сердито спросил доктор Натторе.

— Не настолько, насколько рехнулись вы. Я хочу сегодня пообедать с вами и постараюсь объяснить, почему наша Сицилия не райский сад.

— Но почему я должен уйти? — запротестовал доктор Натторе.

— Вы сказали «нет» дону Кроче Мало. Сицилия недостаточно велика для вас обоих.

— Но он же получил свое! — в отчаянии воскликнул доктор Натторе. — Его племянник станет доктором. Вы с ректором подтвердили это.

— А вы — нет, — сказал Гектор Адонис. — Мы подтвердили это, чтобы спасти вашу жизнь. Однако вы теперь человек меченый.

В тот вечер Гектор Адонис устроил ужин шести профессорам, включая доктора Натторе, в одном из лучших ресторанов Палермо. У каждого из них в тот день побывал «почетный гость», и каждый согласился изменить оценки неуспевающему студенту. Доктор Натторе слушал их рассказы с ужасом… В конце ужина он согласился покинуть Палермский университет и эмигрировать в Бразилию, где, как заверили его коллеги, хороший хирург может заработать состояние на операциях желчного пузыря.

В ту ночь Гектор Адонис спал сном праведника. Но утром раздался телефонный звонок из Монтелепре. Его крестный сын Тури Гильяно, чей ум он развивал, чью доброту ценил, чье будущее планировал, убил полицейского.

Монтелепре — городок с семитысячным населением, затерянный в горах Каммараты и погрязший в бедности.

Второго сентября 1943 года его жители готовились к своему празднику — фесте, который начинался на следующий день и должен был длиться еще три дня.

Феста — самое большое событие года в любом городе, больше, чем Пасха, или Рождество, или Новый год, больше, чем день окончания мировой войны или день рождения великого национального героя. Феста посвящена святому — патрону города. Это был один из немногих обычаев, в которые фашистское правительство Муссолини не осмеливалось вмешиваться и не пыталось запретить.

Каждый год для празднования фесты создается комитет из трех человек. Он состоит из самых уважаемых горожан. Затем эти трое выбирают заместителей для сбора средств и подношений. Каждая семья дает в соответствии со своими возможностями. Кроме того, заместителей посылают на улицы за подаянием.

По мере приближения праздника «комитет трех» начинает расходовать специальный фонд, который собирают на протяжении года. Они нанимают оркестр и клоуна. Устанавливают довольно внушительные денежные призы на конских скачках, которые проводят в течение всех трех дней. Нанимают специалистов для украшения церкви и улиц, так что неприглядный бедный городок Монтелепре внезапно становится похож на средневековую цитадель. Приглашают театр марионеток. Торговцы устанавливают лотки.

Семьи Монтелепре используют фесту для показа своих дочерей на выданье; покупают новую одежду, выделяют в провожатые девушкам пожилых женщин. Стая проституток из Палермо устанавливает большую палатку сразу за городом, их лицензии и медицинские свидетельства украшают боковины палатки в красно-бело-зеленую полоску. Служить торжественную службу нанимают известного монаха, у которого много лет назад появились стигмы. И наконец, на третий день по улицам проносят гроб святого, за которым следуют все жители со своими мулами, лошадьми, свиньями и ослами. На крышке гроба плывет статуя святого, осыпанная деньгами, цветами, разноцветными конфетами, с большими бутылями вина в бамбуковой оплетке.