Мопс приподнялся с земли и сел, тем самым подав сигнал предупреждения, когда я проходил мимо; но поскольку я никак не покусился на охраняемое сокровище, он позволил мне идти своей дорогой. Ни разочка не гавкнул. «Тот, кто отбирает мою жизнь, — казалось, говорило его сопение, — получает хлам, но тот, кто покушается на “Дейли телеграф”...» Но я не подал повода к ужасному возмездию.
Компания, собравшаяся в гостиной — именно туда я и прошёл, как вы понимаете, без звонка или другого какого объявления о своей персоне — состояла из четверых смеющихся румяных девчушек от десяти до четырнадцати лет, которые, вне всякого сомнения, в ту минуту направлялись к двери (сразу бросилось в глаза, что задом наперёд), в то время как их мамаша, сидящая у огня с вышиванием на коленях, говорила им: «Ну а теперь, дочки, можете одеваться на прогулку».
К моему крайнему изумлению — ибо я ещё не свыкся с действием Часов — на этих четырёх личиках «вмиг исчезли все улыбки» (как говорит Браунинг), девочки взяли своё вышивание и расселись по местам. Ни одна меня не замечала, пока я потихоньку выбирал себе стул, чтобы тоже сесть и понаблюдать за ними.
Когда девочки развернули свою работу и приготовились вышивать, их мать произнесла: «Ну вот, наконец, и готово! Можете сворачивать работу, дети». Но дети не обратили внимания на такие слова, наоборот, тогда-то они и принялись за вышивание — если только это подходящее слово для обозначения действий, которых лично я доселе не видывал. Каждая из них продела в иголку торчавший из шитья кончик нити, и тогда словно невидимая сила потянула нить сквозь материал, так что она повлекла за собой и иголку; шустрые пальчики маленьких швей поймали иглы с обратной стороны, но лишь для того, чтобы в следующий же момент выпустить и снова поймать их с лицевой стороны. И так продолжалась работа, неуклонно уничтожая самоё себя, а опрятные стежки на платьях или каких-то иных предметах домашнего обихода неуклонно распадались на отдельные обрывки. По временам то одна, то другая из девочек останавливалась, потому что высвобожденная нить становилась слишком длинной, наматывала её на катушку и начинала вновь с другим коротким концом.
Спустя некоторое время вся распавшаяся на фрагменты вышивка окончательно была удалена, и мать направилась в соседнюю комнату, опять же двигаясь задом наперед и сделав по пути бессмысленное замечание: «Нет ещё, дорогие мои, сначала нужно заняться шитьём». А затем я уже и не удивлялся вовсе, когда увидел, как дети вприпрыжку задом наперёд устремились за ней, попутно восклицая: «Мама, мама, такой чудесный день, чтобы погулять!»
Там была столовая, и на столе стояли одни только грязные тарелки и пустые блюда. Однако моя компания — пополненная неким джентльменом, столь же добродушным, сколь и румяным под стать девчушкам — с очень довольным видом уселась за стол.
Видели вы когда-нибудь людей, которые едят вишневый пирог, причём каждый из них аккуратно препровождает вишнёвые косточки из уст на тарелку? Так вот, что-то похожее происходило и на этом дивном, если не сказать диком, пиршестве. Пустая вилка поднималась к губам, оттуда на неё выскакивал аккуратно отрезанный кусочек баранины, и вилка тут же опускала его на тарелку, где он моментально прирастал к большему куску, уже там лежащему. Вскоре одна из тарелок с цельным куском баранины и двумя картофелинами была передана председательствующему джентльмену, который преспокойно приладил кусок к бараньему боку, а картофелины вернул на большое блюдо.
Застольный разговор изумлял, если такое возможно, даже сильнее, чем самый способ принятия пищи. Он был внезапно начат самой младшей из девочек, которая обратилась к св оей старшей сестрице без всякого повода с её стороны: «Ты просто противная выдумщица!»
Я ожидал от старшей сестры резкого ответа, но вместо того она с весёлым видом повернулась к отцу и очень громким театральным шёпотом произнесла: «Стать невестой!»
Отец, чтобы не упустить своей очереди в обмене репликами, которые, на мой взгляд, годились разве что для сумасшедших, тут же отозвался: «А ты скажи мне шепотом, моя милая».
Но она не сказала шёпотом (эти девочки вообще ни разу не сделали того, о чём их просили) — а сказала в полный голос: «Конечно, нет! Всем известно, чего хочет Долли!»
А маленькая Долли передёрнула плечиками и с милой обидчивостью произнесла: «Не нужно дразниться, папа! Вы же знаете, как я не хочу быть у кого-то подружкой невесты!»
«И Долли будет четвёртой», — был дурацкий ответ отца.
Тут Номер Третий «вставила своё весло»: «О, всё уже обговорено, дорогая мамочка, полностью и окончательно! Мэри нам всё рассказала. В следующий вторник будет четыре недели, и трое её кузин уже назначены подружками невесты, и...»
«Она это Минни припомнит, — со смехом встряла мать. — Пусть бы скорей обговорили сроки! Не люблю долгих помолвок».
И Минни подвела беседе итог — если только вся эта хаотичная последовательность реплик заслуживает названия беседы — своим: «Только подумайте! Утром мы проходили Кедры, и Мэри Дэйвенант как раз стояла в воротах, прощаясь с мистером... Забыла, как его. Мы, конечно же, сделали вид, будто смотрим в другую сторону».
К этому времени я был столь безнадёжно сбит с толку, что бросил их слушать и отправился вслед за обедом прямо на кухню.
Но что нужды рассказывать тебе, о сверхкритичный читатель, настроившийся не верить ни единому эпизоду моего жуткого приключения, о том, что баранина была помещены на вертел, что она медленно переходила от состояния румяного жаркого к сочащейся кровью свеженине, что картофель сначала вновь обёртывался кожурой, а затем попал в руки садовнику, который отправился его закапывать, и что, когда баранина вновь срослась с содранной кожей, огонь в очаге, из яркого и жаркого постепенно превратившийся в слабый-слабый, угас так внезапно, что повар едва успел подхватить последний его проблеск кончиком спички, а его помощница, сняв барана с вертела, вынесла его (двигаясь, разумеется, задом наперёд) из дома навстречу мяснику, подошедшему (опять же спиной к ней) с улицы.
Чем дольше я размышлял над этим невероятным приключением, тем безнадёжнее запутывался [72], и с огромным облегчением разглядел я на дороге Артура, в компании которого и отправился в Усадьбу, чтобы выяснить, какие же новости принёс телеграф. Пока мы шли, я рассказал ему, что произошло на станции, однако о своих дальнейших приключениях счёл за лучшее умолчать и на этот раз.
Когда мы вошли, граф сидел в одиночестве.
— Очень рад, что вы забрели составить мне компанию, — приветливо сказал он. — Мюриел отправилась в постель — на неё сильно подействовала эта ужасная сцена, а Эрик поспешил в гостиницу собирать вещи, чтобы выехать в Лондон утренним поездом.
— Так телеграмма всё-таки пришла! — воскликнул я.
— А вы не знали? О, я и забыл — она пришла, как только вы увели детей со станции. Всё в порядке: Эрик получил назначение, и теперь, поскольку у них с леди Мюриел всё сговорено, ему осталось только покончить с делами в городе.
— Что вы имеете в виду под словом «сговорено»? — Сердце моё упало, когда я задал этот вопрос, ибо мне тут же пришли на ум разбитые надежды Артура. — Вы хотите сказать, что они обручились?
— Они и были обручены — в определённом смысле — уже года два, — спокойно произнёс старик. — Вернее, Эрик получил моё слово признать помолвку, как только он сможет обеспечить себе постоянную и прочную жизненную стезю. Я не мог бы быть счастлив, если бы моя дочь вышла замуж за человека без цели в жизни — без цели, я бы сказал, за которую стоит умереть!
— Надеюсь, они будут счастливы, — произнёс посторонний голос. Говорящий находился, несомненно, в комнате, но я не слышал, чтобы дверь отворялась, и в недоумении я огляделся вокруг. Граф, казалось, удивился не менее моего.
— Кто это сказал? — вырвалось у него.
— Я это сказал, — ответил Артур, поднимая на нас усталое, осунувшееся лицо. Казалось, свет жизни угас в его глазах. — Позвольте мне пожелать счастья и вам, мой друг, — глядя графу в глаза, добавил он тем же глухим голосом, который так нас поразил.
