Прорицатель.

А, вон кто, я с ним хорошо был знаком. Он говорил, что у него будет то ли двадцать, то ли тридцать сыновей, и я советовал ему довольствоваться тем, что Бог послал. Счастливым-то я буду, говорил он, это я и так знаю. Да, семьдесят лет назад все было чудесно, а теперь-то что делать? Вот он, пожалуйста, гроза «черно-пегих», разыскиваемый за патриотизм и другие ужасные преступления, сидит на английской территории без документов. Забудь наш милый родной язык и повторяй за мной. Да, я англичанин, но у меня врожденный изъян голосовых связок и множество дефектов дикции.

Джо повторил.

Ужасно, сказал священник. Так даже араб сразу тебя раскусит.

Мы сами? прошептал Джо с надеждой.

Не сейчас, нужно что-то другое. Нужна чья-то помощь, чтобы тебя не сцапали. Ну, ты пока посиди, а я растоплю печь. Я проработал шестьдесят лет пекарем, и мне лучше всего думается у печи, так что посиди, а я поработаю.

Старый священник принялся месить тесто и печь хлебы, которые выходили у него нескольких разных форм. Одни — явный крест, а другие отдаленно напоминали Ирландию. Третьи, должно быть, обозначали собой форму стен Старого Города, а еще был незнакомый овал со слегка вытянутыми уголками по краям. Вскоре углы пекарни наполнились хлебом.

Что означает тот хлеб? спросил Джо.

Который?

Вон в том углу.

А, Крым, конечно.

Священник вернулся было обратно к плите, но вдруг сутана его завертелась и сандалии зашлепали по камням. Он пустился в пляс.

Да это же решение, парень, почему мне это сразу в голову не пришло? Выходит, ради тебя я потратил столько времени в армии, ради беглого сына старины Джо.

Мокрый от пота священник вновь принялся приплясывать перед открытой печью. И вот так шестьдесят лет, подумал Джо. У него у самого уже мозги спеклись. Из канавы вытащил — а что толку?

О какой армии вы говорите, отче?

Конечно, об армии Ее Величества, какой же еще. Перед тобой пляшет бывший офицер легкой кавалерии, награжденный несколькими союзными медалями, не говоря уже о Кресте Виктории, полученном из ее рук.

Он стал прыгать вперед-назад, швыряя лепешки по одной в печь и доставая готовые.

Он сам готов, подумал Джо, спекся окончательно. За шестьдесят лет такой жизни у кого хочешь мозги в мякиш превратятся.

Вы сказали, Крест Виктории?

Он самый, парень. Еще до того, как я нашел свое призвание, я имел глупость пойти в армию — и загремели мы в Крым, а там какой-то убогий погнал нас в атаку на верную смерть. Мой конь пал, сломал ногу, а я после этого и сам не мог на ногах держаться, так вот и вышло, что я стал одним из немногих, кто уцелел. Да, мой мальчик, в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году кое-кому пришлось отвечать, английская общественность была в ярости. Армии понадобилось наградить уцелевших героев, а значит, и меня, вот отсюда и медали.

Джо поерзал. Мягкое место уже болело. Может, та атака была ужасной, но сидеть здесь тоже радости мало. Старик, приплясывая, надел ему ленту на шею. Джо тупо уставился на крест. Он видел такой на одном английском офицере перед Пасхальным восстанием.

Вот он, и теперь ты, Джо-младший, официальный герой армии Ее Величества, один из немногих уцелевших ветеранов бригады легкой кавалерии. Видишь ли, через два года после этой крымской авантюры Ее Самодержавное Величество решило почтить и саму себя, учредив новую высочайшую награду за доблесть на поле сражения имени себя самой, вот этот Крест Виктории, который сейчас у тебя на шее. Ее советники, естественно, согласились и предложили вручить самый первый крест самому заслуженному служаке в войсках. Кто таков? спрашивает королева Виктория. Да вот тут по спискам, отвечают советники, не кто иной, как прославленный крымский герой, награжденный два года назад медалями Сардинии, Турции и Франции, наш дорогой МакМэл'н'мБо. Мак Мэл, а дальше? спрашивает королева, ужаснувшись вдруг тяжести имперских обязанностей.

Старый священник улыбнулся.

Но ничего. Вскоре она пришла в себя, и ей даже нашли последнего на островах трезвого ирландца, чтобы научил ее правильно произносить это имя, устроили торжественную церемонию, и так я стал первым кавалером знаменитого Креста Виктории. Ну а потом, еще через несколько лет, некие достойные люди основали в Иерусалиме специально для ветеранов дом престарелых, называется Дом героев Крымской войны, а поскольку ветеранов тех, героев или не героев, осталось не так уж много, места в нем более чем достаточно. Да ты практически будешь один жить. Прекрасный вид на Старый город, и хлеб отличный, я сам его пеку. Так что, парень, я отдам тебе свои старые документы, и дело с концом.

Как это? подумал Джо. Старый францисканец все-таки рехнулся или нет? Мне двадцать, а ему, самое меньшее, восемьдесят пять.

А явное несоответствие возраста разве не помеха?

Только не здесь, не в Иерусалиме, беззаботно сказал священник. Здесь неважно, молодой ты или старый. Наш священный город, город, священный для всех, — место довольно странное. Его обычным не назовешь, да ты сам скоро в этом убедишься.

Мы сами, сказал Джо.

Именно, и теперь заговорщиков трое: ты, я и Бог. А какова проделка с отправкой этих Бедных Клар!

А в чем дело, отче?

Да вся эта поездка. Жуткое путешествие сюда, которое пришлось совершить Бедным Кларам, видеть всяких разных тварей, обонять всевозможные запахи и самим предстать на всеобщее обозрение. Немножко необычно для них, не правда ли? Не то, на что они подписывались? Нет, это прямое вмешательство, вот что это такое.

Что?

Э-э, ты еще носил ярко-зеленую курточку, ботинки с пряжками и надевал свою плоскую красную шапочку, как подобает стильному франту, и передвигался быстро и осторожно, но уже Он знал, что тебя ждут неприятности, и тогда Он сказал себе: парню надо помочь смыться из Ирландии, как бы это устроить?

Ну, само собой, Он покопался в Ватиканском архиве, Он всегда обращается туда за историческими справками, и все, что Он нашел, — прошение на паломничество в Святую Землю от каких-то монашек. Молодец, сказал Он себе, годится. Разве кому-нибудь придет в голову, что от «черно-пегих» можно бежать, одевшись Бедной Кларой, ведь всем и каждому известно, что Бедным Кларам не разрешается даже выходить из монастыря? Кому такое придет в голову? И вот, посмеявшись про себя, Он делает так, что документ находят и дают ему ход, и через сто двадцать пять лет перепуганные монашки исполняют свой долг — и ты спасен.

Отче, я так ничего и не понял.

Конечно, не понял, но все так и есть, сказал старый священник; продолжая приплясывать, он обошел пекарню, взял из четырех стопок по одному хлебу каждой формы и сложил беглецу на колени.

Как-то вечером, уже переехав в Дом героев Крымской войны, О'Салливан Бир гулял по Мусульманскому кварталу и забрел в тупик, оканчивавшийся глухой стеной. Неподалеку в дверях одиноко стоял иссохший старый араб. Он был одет в выцветшую желтую накидку и ржавый шлем, закрепленный для устойчивости зелеными лентами. Не заметив, что недалеко от него проходит человек, он задрал подол своей хламиды и пустил слабую струйку прямо на улицу.

О'Салливан Бир отпрыгнул в сторону. Старик едва держался на хилых ногах. При очередном движении тяжелый шлем сполз и с размаху уткнулся ему в переносицу. Он опустил подол, вздохнул, поправил шлем и устремил печальный взгляд куда-то в пространство перед собой.

Да, священник сказал правду, подумал Джо. Насчет Иерусалима он не ошибся, вот еще один увяз в другой трясине. Он шагнул назад и отдал честь.

Простите, сэр, не позволите узнать, с какой войны этот шлем?

Старик, застигнутый врасплох, сильно вздрогнул, и ржавеющий металл посыпался ему в глаза мелкой крошкой. Старик вытер слезы, и шлем съехал опять.