Он еще выпил.

Мод, ты после войны, наверное, поедешь домой?

Да, чтобы быть с Бернини, но как же это будет странно, столько времени прошло. Боже мой, тридцать пять лет, я уже не могу называть Америку домом. У меня нет дома. А ты?

Он молчал.

Стерн?

Он принялся искать бутылку, пролив то, что оставалось в чашке.

А, я останусь здесь. После войны все переменится. Англичане и французы на Ближнем Востоке выдохлись. Будут большие перемены. И все возможно.

Стерн?

Да.

В чем дело?

Он попытался улыбнуться, но улыбка потонула во тьме. Она вынула чашку из его дрожащих пальцев и налила ему еще.

Когда это случилось? спросила она спокойно.

Двадцать лет назад. По крайней мере, так я себе говорю. А возможно, было всегда. Начало обычно трудно найти. Может быть, его надо искать еще в Йемене.

Стерн?

Да нет, наверное. Зачем мне теперь тебе лгать? Почему я вообще лгал? Да ты знаешь почему. Я не тебе лгал.

Я знаю.

И всегда-то так, всегда. Я никогда не был им ровней. Якуб, Стронгбоу, Валленштейн, я, отцы, сыновья и святые духи, все перепуталось, но я не мог не думать об этом по одной причине. В общем, я не смог этого сделать. Я ничего не смог из того, что могли они. Мне до них далеко. Йемен, воздушный шар, как все это безнадежно. Но то, другое, тоже было уже тогда. То, что случилось двадцать лет назад. Так что я не во всем лгал. Почему ты сегодня об этом вспомнил?

Не знаю. Вообще-то знаю, конечно. Потому что всегда помнил. Ни на день не забывал. Помнишь, я рассказывал тебе, как умер Стронгбоу. Вот со мной будет не так, я не во сне умру.

Стерн, нам не дано этого знать.

Может быть, но про себя я знаю. Скажи, когда ты узнала по морфий?

Неважно.

Все равно скажи, когда?

По-моему, очень давно.

Когда?

Однажды, когда мы ночевали вместе в Стамбуле, я видела твой черный кейс. Я проснулась утром, когда ты еще спал, а он лежал возле тебя на полу.

Но ты и до этого знала, правда? Чтобы знать, тебе не нужно было видеть кейс.

Наверное, нет, да какая разница?

Никакой. Просто интересно. Я-то изо всех сил пытался выглядеть по-другому.

Ты не просто пытался. Ты был другим.

Он замолчал, словно сбившись с мысли. Она ждала продолжения, но он молчал.

Стерн?

Да.

Ты собирался рассказать мне, когда это случилось. Когда это было.

То есть когда это, по-моему, было. То время, которое я сам себе определил.

Ну?

Он медленно кивнул.

Ладно. Это называлось Смирной. Я там готовил встречу. О'Салливан должен был впервые встретиться с Сиви. Я не говорил тебе раньше о Сиви. Он был не тем, за кого себя выдавал. Мы много лет работали вместе. Фактически с самого начала. Он был мне очень хорошим другом. Самым лучшим, не считая тебя.

Значит, тогда, у Босфора, когда ты спас мне жизнь, ты шел к нему?

Да.

Иисус, шепнула она, ну что я за дура, как же я не догадалась.

Но Стерн расслышал лишь первое слово. Он уже был не здесь.

Иисус, говоришь? Да, он тоже там был. Маленький темноволосый человек, моложе, чем его изображают. Но та же бородка и те же глаза. Ходил с револьвером. Застрелил одного человека в голову. И Дух Святой тоже там был, половина тела у него была бордового цвета. А сам Бог? Его я не видел, но он, наверное, тоже был там, и не с пустыми руками. С ножом или с телом. Там все были, в том саду.

Стерн?

Да, сад. Точно, тогда все и случилось.

Стерн?

Он издал горлом какой-то животный звук.

Прямо в начале нового века, вот когда это случилось. Сразу после того, как мир Стронгбоу и Валленштейнов погиб в Первой мировой войне. Он, их мир, не пережил безымянных пулеметов, безликих танков и облаков ядовитого газа, который убивал разом смельчаков и трусов, как сильных, так и слабых, хороших и плохих вместе, так что стало уже неважно, какой ты. Да, их мир умер, нам нужен был новый, и мы получили его, мы получили наш новый век в восемнадцатом году, и Смирна стала первым актом, прелюдией ко всему прочему.

Стерн?

Ты спрашиваешь когда. Всего лишь двадцать лет назад и навсегда, и какой же сад поджидал нас.

Ионическая колония, считающаяся родиной Гомера, один из богатейших городов Малой Азии как при римлянах, так и при Византии, вторая из семи церквей, которым адресована Книга Откровений, в которой Иоанн тоже называет ее богатой, но говорит, что наступит день, когда ее постигнет ужасное несчастье, что и случилось, когда ее уничтожил Тамерлан.

Но теперь, в начале двадцатого века, она расцвела вновь, население ее составляло около полумиллиона греков, армян, евреев, персов, египтян, европейцев, пестро одетых, усердно занимавшихся торговлей и любовью; по удивительному изобилию жизненных благ этот красивый порт превосходил все прочие в Леванте.

Греки, евреи, армяне и турки все еще жили в своих кварталах, но кварталы эти уже постепенно начинали перемешиваться, а богатей всех национальностей предпочитали пышные виллы Европейского квартала.

Город славился прекрасным вином и ладаном, коврами и ревенем, инжиром и опиумом, берегами, поросшими олеандром, лавром, жасмином, миндалем и мимозами. Славился своими непрекращающимися концертами, музыку здесь обожали, особой популярностью пользовались местные оркестры из цитр, мандолин и гитар.

Славился местный люд и пристрастием к кафе и прогулкам и, не меньше чем к сценическим представлениям, к тем маленьким драмам, тайным любовным и коммерческим сделкам, что разыгрывались шепотом во дворах и переулках.

Известен он был и винопитием, а также ненасытной жаждой открывать всевозможные новые клубы, где играли в карты, бились об заклад, жадно слушали нескончаемые головокружительные истории о наслаждениях и интригах, сплетничали, окунувшись в нетрезвый гомон, где день незаметно превращался в вечер, а вечер в ночь.

По склонам горы, на вершине которой стояла древняя византийская крепость, растекался Турецкий квартал: лабиринты затененных виноградом переулков с фонтанчиками, возле которых мужчины лениво посасывали свои кальяны, пока профессиональные сочинители писем писали за них послания, полные неистовой страсти или ненависти.

Люстры и хрусталь с Запада, специи, шелк и краски с Востока, доставляемые караванами навьюченных верблюдов с колокольчиками на тюках. На узком побережье в две мили длиной стояли кафе, театры и роскошные виллы с уютными двориками. Прохожие всегда узнавали о прибытии поезда из Борновы по запаху жасмина, неожиданно наполнявшему воздух, пассажиры привозили цветы для своих здешних друзей огромными корзинами.

Сюда Стерн приехал в начале сентября на встречу, которую планировал с весны, встречу, на которой О'Салливан Бир должен был познакомиться с Сиви, чтобы в дальнейшем работать уже непосредственно с ним.

Девятого сентября в гавань вошла поскрипывающая греческая каика с несколькими пассажирами на борту, среди них тощий старый араб и невысокий молодой человек в рваном, не по росту большом мундире времен Крымской войны. Каика пришвартовалась на рассвете, в субботу, но даже для этого раннего часа город выглядел необычно тихим и подавленным. На набережной перед собой О'Салливан Бир увидел афишу о новом фильме, привезенном в Смирну, двухфутовыми черными буквами.

LE TANGO DE LA MORT[16]

Он подтолкнул локтем Хадж Гаруна и указал на афишу, но оказалось, старик ее уже заметил. Не говоря ни слова, тот попятился от перил, задрал одежду и стал рассматривать свое родимое пятно, которое шло от лица вниз по всему телу.

О'Салливан Бир наблюдал за ним с беспокойством, ему казалось раньше, что старик не обращает внимания на свое пятно. А теперь он уставился на него так внимательно, словно изучал какую-то разноцветную карту.