Их терзал холодный ветер. Джо тяжело шагал, опустив голову. Вдруг послышался громкий треск. Ослик остановился, и Джо пошел посмотреть, что случилось.

Хадж Гарун, вытянувшись, лежал на земле лицом к высокому узкому валуну. Он сослепу налетел на него, пропустив между ног, вернее, пропустил бы, если бы валун не оказался высотой по пояс. Камень вонзился ему в пах, разорвав мускулы и сломав кости. Он потерял равновесие и упал головой вниз, подвернув ногу. На шлеме, спасшем его голову, появилась свежая вмятина.

Джо перевернул его. Одна нога, похоже, была сломана и вся тазовая область залита кровью. Хадж Гарун лежал, не шевелясь, и стонал.

Ну вот, мне конец, иди дальше без меня.

Нога?

Не чувствую, не двигается, ничем не могу пошевелить, все внутренности развалились. Сотни лет я старался, пытался идти вперед, но теперь все кончено, со мной все кончено, я знаю. Я слишком стар и устал, жалкий мешок болезней, все болит, болит, нет, я больше с места не сдвинусь. Да, я знаю, ты хотел мне помочь и помог, но теперь мне уже ничем не поможешь, я дошел до самого края. В конце-то концов, есть же предел, к сожалению, он есть. Так что принимай царство, пресвитер Иоанн, оно твое, возьми скарабея, сейф и часы, они тоже твои. Знаешь, я думал, что ни о чем не буду жалеть в конце, но теперь я знаю: я не из той породы, что Синдбад и все те, о ком я грезил, я их недостоин. Сколько раз пытался и ничего не получалось. Башмачник и тот человек у лестницы, который даже не заметил меня, только они меня выслушали, тут ты прав. Остальные меня только били, всегда били. Они били меня за то, что я глуп, они называют меня дураком, и я знаю, что это так и есть. Старый дурак, который в жизни ничего не сделал, ни одного дела не закончил, совсем ничего.

Перестань сейчас же, сказал Джо. Прекрати немедленно. Город без тебя не может, он выжил только благодаря тебе. Что с ним стало бы, если б ты не защищал его? Кто бы его восстанавливал? Как бы он рос? Что стало бы с пещерами?

Хадж Гарун тихо всхлипнул.

Нет, я хотел бы так думать, но все это неправда. Ты знаешь, мои жены, наверное, были все-таки правы, мне надо было довольствоваться жизнью обычных людей. Я жил в уюте, еды было вволю, я не мерз, но с тех пор я голодаю, мерзну, не сплю, совсем не знаю отдыха, потому что, стоит мне лечь, ужасно болят десны. А ведь меня предупреждали, не стану спорить. Не будь дураком, говорили мне. Как можно пожертвовать всем ради этой безнадежной миссии? Ты хочешь мерзнуть до конца дней? Хочешь голодать? С ума сошел, да?

Скорченное тело Хадж Гаруна было почти безжизненно. Он лежал на каменистой земле, хватая ртом воздух, лицо было липким от крови. Глаза застилали кровь и ржавчина. Ниже пояса расплывалось красное пятно. Сломанная нога, неловко согнутая, отведена в сторону.

Джо стоял на коленях, держа старика за руки, которые пугали его своим холодом. Пульс бился неровно, с затуханием.

Быть не может. Неужели старый воин и вправду умирает?

Неожиданно плеч его коснулось тепло. Он взглянул вверх. Небо расчищалось, яростный ветер гнал облака обратно за горы. Прямо над ними, освещенный солнцем, стоял Иерусалим.

Смотри, крикнул он.

Хадж Гарун пошевелил губами. Глубоко в горле его что-то забулькало.

Бесполезно, я ничего не вижу. Я усталый неудачник, все кончено.

Нет, ты взгляни.

Он приподнял Хадж Гаруна и вытер кровь и ржавчину с его глаз.

Голова старика откинулась, он судорожно вздохнул.

Иерусалим.

Да.

Вон там.

Да.

Хадж Гарун рванулся из его рук. Он упал на колени, потом поставил одну ногу. Обхватил валун, подтянулся вверх, не отрывая взгляда от миража. Потом яростно оттолкнулся от валуна, оступился и чуть не упал, но все-таки продолжал двигаться, шатаясь, кашляя и плюясь, кудахча что-то, спотыкаясь на своих тощих ножках, полуголый, он лез вверх по склону, уже не разбирая дороги, смеясь и оставляя за собой кровавую дорожку, неистово размахивая руками и выкрикивая:

Я иду, погодите, я иду.

Самые первые воспоминания настолько мрачны, что их лучше не вспоминать вовсе; сорок лет это вполне удавалось.

Она родилась в конце века на одной из ферм в Пенсильвании, картежник-отец бросил их с матерью и уехал на Запад раньше, чем она успела его запомнить. Мать, помыкавшись несколько лет, в минуту отчаяния выпила парижской зелени, а когда этого оказалось мало, пошла в амбар и повесилась.

Мод, проголодавшись, решила, что пора обедать, стала звать мать, а не дозвавшись, отправилась ее искать; в открытую дверь амбара ей пришлось входить с прыжком, порог был для нее высоковат.

Тугая жесткая веревка. Прямое окоченевшее тело, висящее в полумраке.

Она кричала на бегу, слишком маленькая, чтобы осознать все, чего она лишилась, шагнув через порог амбара. Она бежала и кричала: Почему они бросили меня?

Захолустный шахтерский городок, где одиноко жила ее молчаливая бабка, старуха из племени шайенов, муж ее сидел за убийство. Старуха с плоским безжизненным лицом, по несколько дней кряду не произносившая ни слова, она держала салун, темное и грязное заведение, сама за стойкой, а малышка Мод с десяти утра наливала пиво и смотрела на темные напряженные лица шахтеров, беседовавших о том, что на глубине трехсот футов опять оборвался канат, искромсав чьи-то тела; арифметике она училась, подсчитывая выпитое усталыми шахтерами. Уродливый, страшный мир. За что меня бросили? Чем я провинилась? Все всегда уходят, и верить нельзя никому, думала она. Оставшись дома одна, она раздевалась и танцевала перед зеркалом; она мечтала, потому что лишь в мечтах оставались красота и покой.

А вокруг были только: въевшаяся угольная пыль, висящие веревки, не говорившие ни слова старухи, не возвращающиеся домой убийцы, изможденные, состарившиеся лица, безнадежные тихие разговоры и боязнь перешагнуть через порог.

Она старалась вырваться из этой жизни, она хотела научиться бегать на коньках лучше всех в мире, на это она потратила все силы детства. Чистый белый лед искрился, когда она летела по блестящей твердой поверхности своей мечты, такой тихой, неподвижной и такой тонкой, поверх водоворотов жизни, которые могли затянуть ее в черные глубины, в мир слепых извивающихся существ, неведомых юной мечтательнице.

Она победила в одних соревнованиях, других, третьих; уже в шестнадцать лет она стала кандидаткой в американскую олимпийскую сборную и должна была поехать на отборочные соревнования в Европу. Это было в 1906 году, выступления проходили в курортном городе Блед, там она повстречала мужчину с забавным именем Екатерин, там-то все и началось.

Странное имя, как и сам его обладатель, богатый албанец, глава одного из ведущих албанских кланов, говоривший на тоскском и гегском,[12] живший в замке, построенном в семнадцатом веке.

Тоскский и гегский, замок в загадочной стране. Через неделю она поехала с Екатериной Валленштейном в Албанию, чтобы стать его женой.

Очень скоро она поняла, что беременна, и Екатерин почти сразу же потерял к ней всякий интерес. Он все чаще надолго уезжал, говорилось, что на охоту. Ужасную правду об этой охоте Мод узнала уже к концу срока от старой женщины по имени София, которая почему-то заправляла всем в замке и которую все почему-то звали Софией Молчуньей.

Ее непонятное положение в замке никак не объяснялось. Иногда Мод казалось, что та когда-то состояла в интимной близости с покойным отцом Екатерина, хоть та и обмолвилась, что ее мать была всего лишь прислугой в замке, чистила конюшню. Во всяком случае, она родилась в замке, прожила здесь всю жизнь, а теперь, судя по всему, являлась его главной хозяйкой, в то время как Екатерин мало чем отличался от заезжего гостя. Старуха не обращала на него никакого внимания, он на нее тоже, они даже не разговаривали друг с другом. Для каждого из них другого словно не существовало.