Всю войну Николай Михайлович провел в Москве, очень плодотворно работал, читал много лекций по радио и в разных учреждениях, летал как корреспондент на передний край, в частности — в Сталинград. В ноябре 1947 года Николая Михайловича Коробкова, ставшего профессором и крупным авторитетом в археологии и истории, назначили директором Научного исследовательского института краеведческой и музейной работы, а 18 декабря он скоропостижно скончался, не дожив одного дня до своего пятидесятилетия. Сердце не выдержало напряжения столь трудных лет скитаний по тюрьмам, болезней, ссылок, тяжелых условий быта и работы. В некрологе, подписанном такими известными деятелями науки и культуры, как Б. Д. Греков, Н. Э. Грабарь, И. Н. Плавильщиков, Т. С. Пассек, А. В. Арциховский, Н. Н. Воронин, Н. П. Шляпников, отмечался не только научный вклад Николая Михайловича, но и большая чуткость к людям, что необычно для того времени.

Его сестра Мария Михайловна вспоминает, как брат говорил ей, что ему Богом дана большая жалость к людям. Вокруг нашей семьи всегда было много страждущих, с больными детьми, и тех, кому некуда было деться после репрессирования. Это я уже пишу не по рассказам других и не по документам, а по своим личным, пусть детским воспоминаниям. Отец всем помогал деньгами, советами, составлял документы, просьбы, устраивал на работу. В быту он был очень скромен.

Жили мы, как уже упоминалось выше, в маленькой комнатке коммунальной квартиры. Помню, что отец все время либо писал, либо ходил по комнате и думал. Мама была занята по хозяйству, кроме того она была его верным и безотказным секретарем. Почти все работы отца переписаны ее рукой. Нужно было постоянно отвечать на телефонные звонки, принимать курьеров, просматривать почту. А я чаще всего сидела с отцом за письменным столом и рисовала. Он мне время от времени тоже рисовал домики с длинными, длинными заборами, а я эти домики вырезала ножницами и склеивала на листе бумаги из них целые деревни. Иногда он брал меня с собой на улицу. Мы гуляли по Новослободской и по улице Чехова. Тогда там еще ходил трамвай. Остановка у нашего дома называлась «Подвязки». Я думала по простоте своей, что это «подвески», но отец объяснил, что там была аллея вязов и остановка была под вязами. Вязы исчезли, а название еще какое-то время оставалось.

Потом мы шли гулять к дому Достоевского. Там в то время было как за городом — огромные деревья и целая улица деревянных домов.

А дома мы слушали черную тарелку радио, чаще всего трансляции опер. Особенно любил отец «Князя Игоря», а также «Руслана и Людмилу». Рассказывал мне о Жуковском, Пушкине, Блоке, учил меня их детским стихотворениям. Я их запоминала. Потом во дворе с другими детьми мы придумывали мелодии к ним и сами для себя устраивали небольшие инсценировки. Так ненавязчиво, совсем незаметно воспитывал меня, прививал мне понимание великой русской культуры умный и хороший человек — мой отец.

Когда он умер, мне шел восьмой год. Его похоронили на Ваганьковском кладбище. Помню, был жуткий мороз, но несмотря на это народу собралось очень много. На кладбище состоялась гражданская панихида.

После отца остался большой архив. И в той неимоверной тесноте, которая стала уделом большинства интеллигентных семей, мама весь архив привела в порядок и сберегла, а позже большую его часть передала в Библиотеку имени Ленина.

Е. Н. Федина

Скифия и греческие колонии Крыма — интереснейшие моменты древней истории нашей страны. В художественной литературе, однако, они почти вовсе не отражены. Вероятнее всего, это зависит от скудости и малодоступности относящихся к эпохе материалов, чаще всего опубликованных лишь в специальных изданиях и исследованиях по отдельным вопросам. Неудивительно поэтому, что именно историку и археологу приходит мысль дать беллетристическое оформление и сделать попытку реконструкции жизни скифов и греческих колонистов Крыма.

В отличие от канонически установленной формы старого исторического романа, наряду с действием и развитием личной интриги, в книге уделено значительное внимание моментам общественного и политического характера. Там, где это оказывалось возможным, приведены тексты подлинников в их неискаженном виде, иногда в переделке; факты даны в точном соответствии с исторической действительностью.

В согласии с особенностями архитектоники романа, он начинается с примитива, приближающегося к повествованию, без психологической детализации и подробной разработки типов. Дальше, вместе с постепенным внутренним ростом героя и расширением действия, изложение усложняется, лица индивидуализируются, поскольку это возможно в романе, не носящем чисто психологического характера.

Моментом действия избраны 116 — 113 годы до нашей эры, как особенно замечательные в жизни колоний, в частности Херсонеса, переживавшего последний период своей политической самостоятельности. В это время скрещиваются здесь влияния двух мировых держав Понта, готовящегося к своему великому выступлению на исторической арене, и Рима, последовательно проводящего свою политику завоеваний и мирного поглощения народов.

Осторожно, бесшумно, прячась в траве, они подползли ближе к реке.

Тяжелые всплески воды, фыркающее храпение и короткий рев слышались теперь почти рядом. Немного чувствовался даже кисловатый запах мокрой шерсти, и иногда можно было различить, как, звонко шлепаясь, падали в воду капли с приподнятых морд только что напившихся животных.

Поправив на спине колчан, все время соскальзывавший и мешавший ползти, Орик попытался еще продвинуться вперед. Близость опасности и добычи наполняла его веселой, тревожной радостью, заставляла напрягаться мускулы, делала тело быстрым, легким, бессознательно послушным. Он вопросительно оглянулся и увидал, что Ситалка сделал свирепое лицо и, беззвучно шевеля губами, грозит ему кулаком. На мгновение он рассердился, но тотчас же забыл про это и стал осторожно помогать товарищу раздвигать и приминать траву, медленно сокращая отделявшее их от реки пространство.

Трава становилась ниже, реже, сквозь ее сетку делалась видной сияющая, покрытая солнечной рябью речная гладь и маленький залив, полный взбаламученной грязи, где полоскалось турье[1] стадо голов в пятнадцать.

Ближе всех к берегу, по колено в воде, тревожно приподняв рогатую голову, стоял вожак, огромный, тяжелый, с могучей шеей, переходившей в массивный горб с длинной косматой гривой.

Ситалка осторожно приподнялся, стараясь не выставлять голову из травы, взял стрелу, натянул лук и прицелился. Орик последовал его примеру. Не мигая, он смотрел на тонкое, убегающее от глаза древко стрелы, конец и острие которой находилось на одной прямой с левой лопаткой тура. Лук был большой, тугой, и держать его натянутым в полусидячем скорченном положении было трудно. Боясь, что сейчас пальцы задрожат, Орик отпустил загудевшую тетиву, и стрела полетела с шелестящим свистом, почти одновременно с другой стрелой, пущенной Ситалкой.

Раздался оглушительный рев; тур приподнялся на задних ногах, упал, бешено повернулся в закипевшей воде и рванулся к берегу. Все стадо ринулось вслед за ним.

Охваченный охотничьим азартом, позабыв об опасности, Орик вскочил и одну за другой пустил в тура несколько стрел; одна из них попала животному в колено передней ноги; тур споткнулся и тяжело опрокинулся, в то время как остальное стадо успело уже далеко умчаться вперед, с гулким топотом несясь все дальше в высокой траве бесконечной степи.

Схватив укрепленный на длинной рукоятке топор, Орик бросился к бившемуся на земле животному, не обращая внимания на предостерегающие крики Ситалки. Он был всего в нескольких шагах от тура, когда тот приподнялся, резким толчком вскочил и рванулся вперед, низко нагнув огромную голову.