Кончив перевязку, Лик приподнялся, сложил в свой мешок остатки бинтов и пучки травы и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Крепкие у него ребра. Кто побывал на рогах у такого тура, должен был бы недолго жить. Но ему посчастливилось: главный удар пришелся лбом, рог задел лишь немного. Очень крепкие ребра!.. Надо будет ему полежать, не двигаясь, потом встанет, наверное.

Он заметил вспухшую в колене ногу, приказал Ситалке придержать ее, сильно дернул, повернул и поставил сустав на место. Орика подняли и положили на повозку. На вторую общими усилиями взгромоздили тура, предварительно осмотрев нанесенные ему раны.

— Хорошо пущено, но слабо, — сказал Гнур, подергав неглубоко сидевшие стрелы, — эта сломалась, скользнув по лопатке, а та застряла.

— Если бы попали на палец ниже, он сразу остался бы на месте, — вставил Лик.

— Эти два удара мечом тоже хорошие удары, но здесь было бы достаточно одного, более верного. А рана на шее, как она ни глубока, сделана самым неопытным охотником, — надо было бить посредине и ближе к черепу... Но все-таки вы убили тура, которым можно гордиться. Неумело убили только. Последние удары, Ситалка, твои, — они лучше, и рогами этого тура ты можешь с полным правом похвалиться перед товарищами.

Орик поправлялся медленно. Он чувствовал в груди настойчивую, непрекращающуюся боль, мешавшую пошевельнуться и державшую его прикованным к войлочной подстилке, на которой он лежал уже несколько дней.

Открывая глаза, он смутно видел перед собой наклонную стенку шатра с падавшим на нее ярким пятном света, врывавшегося через откинутый полог входа; большая медная миска, украшенная яйцеобразными выступами, позеленевшими от времени, привлекала к себе его внимание, потому что его постоянно мучила жажда.

Иногда все это исчезало, и он погружался в жаркий душный сон, наполненный горячими красками и быстро летящими обрывками воспоминаний и сказочных событий. Разрывая бредовой туман, порой доносился до его сознания настойчивый, громкий плач, причины которого он силился понять, пока, наконец, не догадывался, — открывал глаза и видел распущенные волосы и искаженное плачем, исцарапанное ногтями женское лицо. Он пытался говорить, но забывал, начинал прислушиваться к тонкому шипящему свисту, переливавшемуся в груди, и снова нырял в лихорадочный поток туманных снов.

Но постепенно жар проходил, забытье все чаще стало обращаться в сон, спокойный и ровный, и скоро он почувствовал себя почти здоровым, только не мог, двигаться от слабости, так как потерял много крови и несколько дней ничего не ел. Изредка приходил Лик, осматривал, ощупывал грудь и голову и, не развязывая бинтов, смачивал их сильно и горько пахнущим настоем трав. Он находил, что все идет благополучно и что раненому скоро можно будет встать.

Орика часто навещали товарищи. Как только Орик поправился немного. Ситалка принес показать голову убитого тура и рассказывал слухи о том, что ольвиополиты выслали в степи большой отряд против алазонов[3], сделавших перед тем набег на подгородные земли Ольвии. Царь хочет оказать поддержку алазонам — значит, скоро начнется воина; если Орик поправится, они поедут вместе и украсят узды своих коней содранной с вражеских черепов кожей.

Гнур скоро подтвердил слухи: война будет, наверное, но пока сообщают, что греки отозвали назад свои войска и предлагают кончить дело миром, если им будут возвращены пленники, захваченные во время набега. Алазоны этого не сделают, конечно, но им выгодно затянуть переговоры, выиграть время, чтобы успеть кончить войну с соседним племенем и выставить против греков все свои силы.

Эти новости заставляли Орика бояться, что он не успеет выздороветь к началу похода, и он то оставался неподвижным, как этого требовал врач, то волновался и начинал шевелиться, чтобы узнать, не срослись ли уже кости. Ему смертельно надоело лежать и, чтобы развлекаться чем-нибудь и не терять времени даром, он занимался обтачиванием стрел, закреплял наконечники, осторожно обмазывал их густым клейким, медленно сохнущим ядом, и его успокаивала мысль, что он все-таки готовится к войне.

Так как ему еще нельзя было сидеть, приходилось есть лежа, из ложки, которую подносили ко рту; обычно его должна была кормить Опоя, девушка-савроматка, еще ребенком захваченная в рабство Гнуром во время одной из прошлых войн. Она садилась рядом с Ориком, приподнимала его голову и, придерживая ее рукой, клала в рот кусочки жареного лошадиного мяса или кормила похлебкой. И делала это так осторожно, что, даже немного шевелясь, Орик не чувствовал в груди никакой боли, ел с удовольствием, и ему было приятно смотреть на ее сильные белые руки, большие светлые глаза и красноватые волосы, тяжелым узлом связанные на затылке.

Иногда, когда он смотрел слишком пристально, она начинала смеяться, отворачивалась и, если было можно, вовсе убегала из палатки; вместе с другими рабынями и женами Гнура она ткала ковры и пряла шерсть, — ей некогда было сидеть без дела.

Но лежать одному надоедало, и Орик часто опять звал ее — в ее присутствии время проходило незаметно, и он не чувствовал ни болезни, ни скуки.

По вечерам, возвращаясь с охоты, приходил в шатер Гнур, рассказывал о полученных от алазонов новостях, о греческих воинах, о послах, отправленных царем Октомасадой к соседним племенам с приглашением принять участие в войне против Ольвии.

Иногда он начинал вспоминать свои военные подвиги или говорил о доблести и непобедимости скифов, не покорявшихся самым великим завоевателям, державшим под своей пятой весь мир.

Тогда за его спиной начинали постепенно собираться слушатели, сначала дети — младшие братья Орика, потом женщины — жены и невольницы Гнура и, наконец, скифы молодые и старые, приходившие послушать, так как все знали, что Гнур хранит в памяти переданные из древности сказания о славе и доблестях самых отдаленных предков.

Он рассказывал об измене царя Скилы, тайно принявшего эллинскую веру: в Ольвию уходил этот царь, подолгу жил там с эллинами, одевался в их платья и служил их городским богам: греки из хвастовства рассказали об этом скифским старейшинам. Вопреки повелению царя, те пробрались в город и своими глазами увидели Скилу, участвовавшего в празднике Диониса; тогда народ убил царя за измену скифским обычаям и передал власть его брату...

Рассказчика слушали напряженно, сосредоточенно: иногда только раздавались возгласы одобрения или порицания лицам, о которых рассказывал Гнур.

Из славных воспоминаний было одно, составлявшее особенную гордость народа, — воспоминание о древней борьбе с могущественным Дарием Гистаспом[4], царем персов: с огромным войском он зашел в скифские степи для завоевания страны и потом еле спасся бегством.

Об этом походе помнили все, но подробности его знали немногие, и так как рассказ был длинен, то Гнур заставлял себя долго просить, прежде чем его начинал. Наконец, согласившись, он брал какую-нибудь работу — обтачивал древко копья, сплетал плеть или скоблил заостренным бычьим ребром внутреннюю сторону свежей, только что содранной, еще невыделанной лошадиной шкуры.

Слушатели ждали терпеливо, располагались удобнее, и Орик, гордясь мудростью и знанием отца, оборачивался, чтобы посмотреть в сторону, где на корточках сидела внимательно слушавшая Опоя, положив лицо на ладонь руки, сжав красные, как цветы степной гвоздики, губы.

— Персидский царь — он покорил уже весь мир и вздумал подчинить себе и нас в наших степях. Скифы были тогда очень могущественны, сановники Дария не советовали начинать с ними войну; но царь, никого не слушая, собрал войска и двинул в степи все подчинившиеся ему народы. Было в его флоте шестьсот кораблей, а воинов, считая с конницей, — более семисот тысяч.

По пути, прежде чем дойти до Истра[5], покорил Дарий гетов, верующих в бессмертие души; обитатели Салмидесса, а также те, что живут выше городов Аполлонии и Месамбрии, — кирмиане и нижеи — сдались персам без боя, только наиболее мужественные и справедливые фракияне оказали сопротивление, но, как и геты, они были быстро покорены.