— Она выглядела ужасно! — сказал я.

— Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо напоследок не было привлекательно. Красота, связанная с распутством, часто кончается судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело, и, знаете ли, месть вечности за нечестивую душу совершенно одинакова.

— Как вы знаете это? — сказал я, невольно улыбаясь, когда я посмотрел на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. — Ваши нелепые мысли о душе — единственное безрассудство, какое я открыл в вас.

— В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость — единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.

— Я извиняю вас, — сказал я смеясь. — Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, — я все извиняю ради вашего голоса, и не льщу вам, Лючио, но вы поете как ангел.

— Не делайте невозможных сравнений, — возразил он. — Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела?

— Да! — ответил я, улыбаясь, — я слышал сегодня вечером.

Он смертельно побледнел.

— Очень ясный комплимент, — сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил окно кареты, хотя ночь была очень холодная. — Я задыхаюсь здесь, пусть войдет немного воздуха. Посмотрите, как звезды блестят! Точно большая бриллиантовая корона! Божественные Регалии! Вон там, далеко, звезда, которую вы едва заметите; по временам она бывает красная, как зола, то опять становится синей, как магний. Я всегда ее нахожу. Это — Альголь, считающаяся суеверными людьми звездою зла. Я люблю ее, невзирая на ее дурную репутацию; но, без сомнения, она враждебна. Быть может, она — холодная область ада, где плачущие духи мерзнут среди льдов, образовавшихся из собственных замерзших слез, или, может быть, она — приготовительная школа для небес — кто знает! Вон там тоже сияет Венера, ваша звезда, Джеффри! Потому что вы влюблены, мой друг! Ну же, признавайтесь! Разве нет?

— Я не уверен, — отвечал я медленно. — Слово «влюблен» едва ли определяет мое теперешнее чувство…

— Вы потеряли это, — вдруг сказал он, поднимая с полу кареты завядший пучок фиалок и протягивая его мне. Он улыбнулся на вырвавшееся у меня восклицание от досады. Это были цветы Сибиллы, которые я по неосторожности выронил, и я видел, что он узнал их. Я взял их молча у него.

— Мой милый, не старайтесь прятать свои намерения от вашего лучшего друга, — сказал он серьезно и ласково, — вы хотите жениться на красивой дочери графа Эльтона. И вы женитесь. Поверьте мне! Я сделаю все, что могу, чтобы помочь вашему желанию.

— Вы поможете, — воскликнул я с нескрываемым восторгом, зная, какое влияние он имеет на отца Сибиллы.

— Да, если я обещал, — ответил он важно. — Уверяю вас, такая свадьба будет мне по сердцу. И я сделаю для вас все, зависящее от меня. В свое время я устраивал много браков.

Мое сердце билось от торжества, и, расставаясь, я с жаром пожал его руку, сказав, что признателен Паркам, пославшим мне такого доброго друга.

— Признательны — кому, вы сказали? — спросил он с загадочным видом.

— Паркам!

— Серьезно? Я думаю, что они весьма непривлекательные сестры. Не они ли были у вас в гостях прошлую ночь?

— Не дай Бог! — воскликнул я.

— Ах, Бог никогда не мешает исполнению своих законов. Поступая иначе, Он бы уничтожил Себя.

— Если Он только существует, — сказал я небрежно.

— Верно! Если…

И с этими словами мы разошлись по нашим отдельным апартаментам в Грандотеле.

После того вечера я сделался постоянным и желанным гостем в доме лорда Эльтона и скоро вошел в дружескую задушевность со всеми членами семьи, включая даже набожную мисс Шарлотту Фитцрой. Мне не трудно было заметить, что мои намерения угадывались, хотя со стороны леди Сибиллы поощрения были настолько слабые, что я невольно сомневался, осуществятся ли в конце концов мои надежды, но зато граф не скрывал своего восторга от мысли заполучить меня своим зятем. Такое богатство, как мое, не встречалось каждый день, и если б я даже был плутом на скачках или жокеем в отставке вместо «автора», то и тогда бы с пятью миллионами в кармане, я бы явился желанным искателем руки леди Сибиллы.

Теперь Риманец редко сопровождал меня к Эльтонам, извиняясь неотложными делами и общественными приглашениями. Я не очень досадовал на это. Как я ни восхищался им и ни уважал его, но его необыкновенная физическая красота и обаятельность его манер были опасным контрастом моей обыкновенной внешности, и мне казалось невозможным, чтоб женщина, будучи часто в его обществе, могла оказать мне предпочтение. Однако я не боялся, чтоб он сделался моим соперником умышленно, ибо его антипатия к женщинам была слишком искренней и укоренившейся. В этом отношении его чувства были так сильны и страстны, что я часто удивлялся, почему светские сирены, так жаждущие привлечь его внимание, остаются слепы и не чувствуют его холодного цинизма, проглядывающего сквозь кажущуюся учтивость, колкую насмешку, сквозившую в комплиментах, и ненависть, сверкавшую в глазах, выражающих восхищение и благоговение. Впрочем, это было не мое дело — указывать тем, кто не мог или не хотел видеть бесконечные особенности в изменчивой натуре моего друга. Лично я не обращал на них слишком большого внимания, потому что я свыкся с его быстрыми переменами, которыми он точно играл на струнах человеческих чувств, и, погруженный в свои жизненные схемы, я не очень беспокоился изучать человека, сделавшегося в два месяца моим fidus Achates [10]. В то время я был озабочен стараниями поднять в глазах графа свою цену как человека и как миллионера; я заплатил некоторые из его наиболее неотложных долгов, дал ему беспроцентно большую сумму взаймы и поднес для его погреба такие редкостные старые вина, каких уже много лет он не был в состоянии покупать для себя. Таким образом расположение дошло до такой степени, что он брал меня под руку, когда мы вместе бродили по Пиккадилли, и публично называл меня «мой дорогой мальчик». Никогда я не забуду изумления жалкого маленького редактора шестипенсового журнала, встретившего меня однажды утром в Парке, в сопровождении графа! Что он знал лорда Эльтона по виду, было ясно, и что он также узнал меня, — доказывал его изумленный взгляд. Он надменно отказался прочесть мою рукопись под предлогом, что у меня «нет имени», а теперь! Он бы отдал свое месячное жалованье, если б я только снизошел узнать его! Но я на это не снизошел, прошел мимо него, слушая и смеясь чрезвычайно старому анекдоту, который мне пересказывал мой будущий тесть. Случай был незначительный, даже ничтожный, но, тем не менее, он привел меня в хорошее настроение, потому что одним из главных удовольствий, данных мне богатством, была сила отплаты с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, которыми встречалась каждая моя попытка на заработок средств к существованию во дни моей бедности.

Во все посещения Эльтонов я больше никогда не видел парализованной графини. После ее последнего ужасного страдания она не двигалась, она только жила и дышала — больше ничего. Лорд Эльтон говорил мне, что теперь наступает худший период ее болезни, даже дурно влиявший на тех, кто ухаживал за ней, вследствие особенно безобразной перемены ее лица.

— Дело в том, — сказал он не без содрогания, — что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем не человеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь она буквально страшна. В особенности глаза, испуганные, дикие, точно она видела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не изменяется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех.

Я сочувственно соглашался, и понимая, что дом, имеющий в себе живого мертвеца, должен быть грустным и угнетенным для молодого существа, я не терял случаев доставлять леди Сибилле небольшие развлечения и удовольствия, какие были только в моей силе и возможности: дорогие цветы, ложи в оперу и на первые представления и всякого рода внимание, какое мужчина может оказывать женщине без того, чтобы быть навязчивым или докучливым. Все подвигалось благоприятно к достижению моих целей. У меня не было ни затруднений, ни забот, и я эгоистически погрузился в наслаждение личной жизнью, ободряемый и одобряемый целой толпой льстецов и заинтересованных знакомых. Виллосмирский замок был моим; все газеты страны обсуждали мою покупку или в подобострастных или в немилостивых отзывах. Мои поверенные горячо поздравили меня с обладанием таким удивительным поместьем, которое они, согласно с тем, что они считали своим долгом, лично осмотрели и одобрили. Теперь дом находился в руках декораторов и мебельщиков, рекомендованных Риманцем, и ожидалось, что все придет в полный порядок к моему прибытию в самом начале лета, когда я предполагал там устроить грандиозный праздник. Тем временем наступило великое событие моей жизни, т. е. издание моей книги. Расхваленная рекламами, она, наконец, была брошена в неизвестное и изменчивое течение общественной милости, и специальные экземпляры были разосланы во все лондонские журналы и обозрения. На следующий день после этого Лючио, как я теперь его фамильярно звал, зашел в мою комнату с таинственным и недобрым видом.