Неожиданным быстрым движением она бросилась к нему на грудь и, обвив его шею руками, подняла свое лицо к его лицу. Лунные лучи осветили ее глаза, горевшие восторгом, ее губы, трепетавшие от страсти, ее грудь, дышавшую тяжело… Кровь прилила к моему мозгу, и красные круги поплыли перед моими глазами… Уступит ли Лючио? Он отдернул ее руки и отодвинул ее, держа ее от себя на расстоянии руки.

— Женщина, фальшивая и проклятая! — сказал он звучным и страшным голосом. — Вы не знаете, чего вы домогаетесь! Все, что вы требуете от жизни, будет вашим после смерти. Это закон, поэтому будьте осторожнее в ваших требованиях — из опасения, чтоб они не исполнились слишком точно. Розу из коттеджа Мэвис Клер? Розу из Рая! Это одинаково для меня! Не мне и не вам рвать их. Любовь и радость? Для неверных нет любви, для порочных нет радости. Не прибавляйте ничего к моей ненависти и мщению. Идите, пока еще есть время, идите и встречайте судьбу, которую вы сами для себя приготовили, так как ничто не может изменить ее. А что касается меня, кого вы любите, перед кем вы стояли на коленях, поклоняясь, как идолу… — Тихий жестокий смех вырвался у него. — Что же, обуздайте ваши пламенные желания, прекрасный злой дух! Имейте терпение! Мы встретимся в непродолжительном времени!

Я больше был не в состоянии переносить сцену, и, выскочив из своего убежища, я оттащил мою жену от него и встал между ними.

— Позвольте мне защитить вас, Лючио, от приставаний этой распутницы! — крикнул я, залившись диким смехом. — Час назад я думал, что она моя жена; я нахожу ее только купленной вещью, которая домогается переменить хозяина!

Одно мгновение мы все трое стояли друг перед другом: я — задыхающийся и без ума от ярости; Лючио — спокойный и презрительный; моя жена, шатаясь, отступающая от меня в полуобмороке от страха. В порыве бешенства я бросился к ней и схватил ее за руки.

— Я слышал вас! — сказал я. — Я видел вас! Я следил, как вы стояли на коленях перед моим верным другом, моим честным товарищем, и прилагали все усилия, чтобы сделать его таким же подлым, как вы сами! Я — тот дурак, ваш муж, тот слепой эгоист, чье доверие вы добивались приобрести и обмануть! Я — тот несчастный, кто своим несметным богатством купил себе через брак бесстыдную куртизанку! Вы смеете говорить о любви? Вы оскверняете само ее имя! Великий Боже! Из чего сделаны подобные женщины! Вы бросаетесь в наши объятия, вы требуете наших забот, вы претендуете на наше уважение, вы искушаете наши чувства, вы побеждаете наши сердца и затем изо всех нас вы делаете дураков! Дураков, и хуже, чем дураков. Вы лишаете нас, мужчин, чувства, совести, веры и жалости! Нет ничего удивительного, если мы становимся преступниками! Если мы совершаем дела, позорящие наш пол, то не потому ли, что вы подаете нам пример! Боже! Боже! Я, который любил вас, — да, любил, несмотря на все, чему научила меня женитьба на вас, я, который отдал бы жизнь, чтоб спасти вас от тени подозрения, я один из всего света, кого выбрали, чтоб убить своей изменой!

Я выпустил ее из рук. Она с усилием возвратила себе самообладание и прямо посмотрела на меня холодными бесчувственными глазами.

— Зачем вы женились на мне? — спросила она. — Для себя или для меня?

Я молчал, слишком потрясенный гневом и скорбью, чтоб говорить. Все, что я мог сделать, — это протянуть руку Лючио, который сердечно и дружески пожал ее. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.

— Потому ли, что вы желали сделать меня счастливой своей чистой любовью ко мне? — настаивала Сибилла. — Или потому, что вы хотели прибавить достоинство к вашему положению, женившись на графской дочери? Ваши мотивы были не бескорыстны: вы выбрали меня просто потому, что я была «красавицей» дня, на которую заглядывались лондонские мужчины и о которой так много говорили, и потому что это вам давало некоторый «престиж» — точно такой же, как охота с королевской фамилией и выигрыш Дерби. Я честно сказала вам перед нашей свадьбой, что я такое; это не произвело никакого впечатления на ваш эгоизм и тщеславие. Я никогда не любила вас, и не могла любить вас, и я сказала вам так. Вы слышали — вы говорите — все, что произошло между мной и Лючио; поэтому вы знаете, почему я вышла за вас замуж. Я заявляю это смело вам в глаза: я рассчитывала иметь своим любовником вашего задушевного друга. Если вы претендуете быть скандализованным этим, то это глупо; это обыкновенное положение вещей во Франции, оно также делается обыкновенным в Англии. Нравственность всегда считалась ненужной для мужчин; она также делается ненужной для женщин.

Я смотрел на нее, ошеломленный развязностью ее речи и холодной убедительной манерой, с какой она говорила после ее недавнего порыва страсти и возбуждения.

— Стоит только вам прочесть «новые» романы! — продолжала она, и насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо. — И, действительно, вся «новая» литература удостоверяет, что ваши идеи о домашней добродетели совершенно отжили свое время. Мужчины и женщины, согласно некоторым современным писателям, имеют одинаковую свободу любить, когда они хотят и где они могут. Многобрачная чистота — вот «новая» вера. Подобная любовь, так нас учат, составляет единственный «священный» союз. Если вы хотите изменить это «движение» и возвратиться к старомодным типам скромных девушек и беспорочных матрон, вы должны осудить всех «новых» писателей на пожизненные каторжные работы и учредить правительственную цензуру для современной прессы. Теперь ваше положение оскорбленного мужа не только смешно, но оно не принято. Уверяю вас, я не чувствую ни малейшего укола совести, говоря, что я люблю Лючио; всякая женщина гордилась бы любить его; однако он не хочет или не может любить меня; у нас была «сцена», и вы дополнили драматический эффект своим присутствием! Тут больше ничего не остается ни сказать, ни сделать. Я не думаю, чтобы вы могли развестись со мной; но если вы можете, я не буду защищаться!

Она повернулась — как бы для того, чтобы уйти; я продолжал глядеть на нее в немом молчании, не находя слов, чтобы бороться с ее наглостью, когда Лючио заговорил важным и ласковым тоном.

— Это очень горестное и тяжелое положение вещей, — сказал он, и странная, полуциническая-полупрезрительная улыбка еще оставалась на его губах. — Но положительно я должен протестовать против мысли о разводе — не только ради ее милости, но ради меня самого. Я совершенно неповинен здесь!

— Неповинен! — воскликнул я, опять пожимая его руку. — Вы само благородство, Лючио! Самый честный друг, какого когда-либо имел человек! Благодарю вас за ваше мужество, за вашу прямоту и честность, с какой вы говорили. Я слышал все, что вы сказали. Ничто не могло быть достаточно сильным, чтобы привести эту заблудшую женщину к сознанию ее позорного поведения, ее бесчестия.

— Простите! — прервал он деликатно. — Едва ли можно леди Сибиллу назвать бесчестной, Джеффри. Она страдает; назовем это маленьким возбуждением нервов. В мыслях, может быть, она виновна в неверности, но общество этого не знает, и, действительно, она чиста, чиста, как свежевыпавший снег, и общество, самое беспорочное, будет смотреть на нее как на свежевыпавший снег.

Его глаза блестели; я встретил его холодный насмешливый взгляд.

— Вы думаете, как и я, Лючио, — сказал я хриплым голосом. — Вы чувствуете, как и я, что непристойная мысль жены так же гнусна, как и ее непристойный поступок. Нет оправдания, нет извинения для такой жестокой и ужасной неблагодарности. Что же? — Мой голос бессознательно возвысился, когда я опять повернулся к Сибилле. — Не освободил ли я вас и вашу семью от тяжелого давления бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для вас? Не завалены ли вы бриллиантами? Не пользуетесь ли вы большей роскошью и свободой, чем королева? И не должны ли вы оказать мне, по крайней мере, хоть какую-нибудь признательность?

— Я ничего вам не должна! — смело ответила она. — Я дала вам то, за что вы заплатили: мою красоту и мое общественное положение. Это был прекрасный торговый договор.