Это было неделю или дней десять спустя после приема принца Уэльского, когда произошла между мной и Сибиллой Эльтон та странная сцена, о которой я хочу рассказать, — сцена, оставившая глубокий след в моей душе, и которая могла бы предупредить меня о нависших надо мной грозовых тучах, если б мое чрезмерное самомнение не мешало мне принять предзнаменование, могущее предвещать мне несчастие. Приехав однажды вечером к Эльтонам и поднявшись в гостиную, что стало моей привычкой, без доклада и церемонии, я нашел там Дайану Чесней одну и в слезах.

— В чем дело? — воскликнул я шутливым тоном, так как я был в очень дружеских и фамильярных отношениях с маленькой американкой. — Вы плачете! Не прокутился ли наш милый железнодорожный папа?

Она засмеялась както истерически.

— Нет еще! — и она подняла свои влажные глаза, показывая, как много злобы еще сверкало в них. — Насколько я знаю, все обстоит благополучно с капиталами. Только у меня, да, у меня здесь было столкновение с Сибиллой.

— С Сибиллой?

— Ну да, — и она поставила кончик маленького вышитого башмачка на скамеечку и критически посмотрела на него. — Сегодня журфикс у Кэтсон, и я туда приглашена, и Сибилла также; мисс Шарлотта измучена ухаживаньем за графиней, и, конечно, я была уверена, что Сибилла поедет. Хорошо. Она ни слова не говорит об этом до обеда и тогда спрашивает меня, к какому часу мне нужна карета. Я говорю: «Разве вы не едете?» — а она посмотрела на меня со своей вызывающей манерой — вы знаете! — и ответила: «Вы думаете, это возможно?» Я вспыхнула и сказала, что, конечно, это возможно. Она опять по-прежнему на меня посмотрела и сказала: «К Кэтсон? С вами?» Согласитесь, что это была явная дерзость, и я не могла сдержать себя и сказала: «Хотя вы и дочь графа, но вы не должны воротить нос от миссис Кэтсон. Она не так дурна, — я не говорю о ее деньгах, — но она действительно хороший человек и имеет доброе сердце. Миссис Кэтсон никогда бы так со мной не обращалась!» Я задыхалась, я могла бы наговорить дерзостей, если б за дверью не было лакея. Сибилла только улыбнулась своей ледяной улыбкой и спросила: «Может быть вы предпочли бы жить с миссис Кэтсон?» — «Конечно, — я сказала, — нет, ничто меня не заставляет жить с мс Кэтсон». И тогда она сказала: «Мисс Чесней, вы платите моему отцу за протекцию и гарантию его имени и за положение в английском обществе, но компания дочери моего отца не была включена в торговую сделку. Я пробовала, насколько могла, ясно дать вам понять, что не желаю показываться в обществе с вами, не потому, что я не люблю вас, нет, но просто потому, чтоб не говорили, что я ваша оплаченная компаньонка. Вы заставляете меня говорить резко, и мне очень досадно, если я вас оскорбляю. Что касается мс Кэтсон, я ее видела только один раз и нахожу ее очень вульгарной и дурно воспитанной. Притом я не люблю общества торговцев!» — и с этими словами она встала и уплыла, и я слышала, что она приказала подать для меня карету к десяти часам. Ее сейчас подадут, а у меня посмотрите, какие красные глаза! Я знаю, что старая Кэтсон составила свое состояние на лаке, но чем же лак хуже чего-нибудь другого? И… и все это теперь прошло, м-р Темпест, и… вы можете передать Сибилле все, что я сказала, если хотите: я знаю, вы влюблены в нее!

Ее быстрая речь, почти без передышки, привела меня в тупик.

— В самом деле, мисс Чесней… — начал я церемонно.

— О, да, мисс Чесней, мисс Чесней, — все это прекрасно, — повторила она нетерпеливо, протягивая руку к великолепной Sortiedebal; я молча подал ее, и она молча приняла мою услугу. — Я только барышня и я не виновата, что имею отцом вульгарного человека, желающего до своей смерти видеть меня замужем за английским дворянином. Это его точка зрения, но не моя. Английские дворяне, по моему мнению, все какието развинченные и расслабленные. Но я могла бы полюбить Сибиллу, если б она позволила, но она не хочет. Она проводит жизнь, как глыба льда, и никого не любит. Знаете ли, она и вас не любит. Я пожелала б ей быть более человечной!

— Мне очень досадно за все это, — сказал я, улыбаясь пикантному личику этой действительно добросердечной девушки, — но, право, не стоит об этом так много говорить. У вас добрая и великодушная натура, но англичане склонны не понимать американцев. Я могу вполне войти в ваши чувства, однако вы знаете, что леди Сибилла очень горда.

— Горда! — прервала она, — еще бы. Ведь это нечто особенное — иметь предка, проколотого копьем на Босфортском поле и оставленного там на съедение птицам! Повидимому, это дает право на жестокость для всей фамилии в будущем. Не удивительно, если потомки евших его птиц чувствовали то же самое!

Я засмеялся, и она также засмеялась; к ней вернулось ее нормальное настроение.

— Если я вам скажу, что мой предок был отец пилигрим, надеюсь, вы не поверите мне? — сказала она, и на уголках ее рта образовались ямочки.

— Я всему поверю из ваших уст! — заявил я галантно.

— Хорошо, в таком случае, верьте, если можете! Я не могу! Он был отец пилигрим на корабле «Цветок боярышника» и упал на колени и благодарил Бога достигнув суши, по примеру настоящего отца пилигрима. Но он не прислуживал проколотому человеку на Босфорте.

Тут появившийся лакей прервал ее докладом, что карета подана.

— Хорошо, благодарю. До свидания, м-р Темпест, пошлите лучше сказать Сибилле, что вы здесь. Лорд Эльтон не обедал с нами, но Сибилла целый вечер останется дома.

Я предложил ей руку и проводил ее до кареты, досадуя слегка за нее, что ей приходится в одиночестве ехать на вечер к фабрикантке лака. Она была хорошая девушка, светлая, правдивая, временами вульгарная и болтливая, но лучшим качеством ее характера была искренность, и эта самая искренность, будучи совершенно немодной, была не понята и будет всегда не понятой высшим, следовательно, более лицемерным кругом английского общества.

Медленно и в задумчивости я вернулся в гостиную, послав одного из слуг спросить леди Сибиллу, не могу ли я видеть ее на несколько минут. Я не долго ждал; я прошелся раз или два по комнате, как она вошла, такая странная и прекрасная, что я не мог удержаться от восторженного восклицания. Она была в белом платье, что было ее обыкновением по вечерам; ее волосы были причесаны не так тщательно, как всегда, и падали на ее лоб тяжелой волной; ее лицо было особенно бледно, и глаза казались больше и темнее, ее улыбка была не определенна и скользяща, как улыбка лунатика. Она протянула мне руку; ее рука была суха и горяча.

— Моего отца нет дома, — начала она.

— Я знаю. Но я пришел, чтобы видеть вас. Могу я остаться немного?

Она едва слышно промолвила согласие и, опустившись в кресло, принялась играть розами, стоящими в вазе рядом с ней на столе.

— Вы имеете усталый вид, леди Сибилла, — сказал я нежно, — здоровы ли вы?

— Я совершенно здорова, — ответила она, — но вы правы, сказав, что я устала. Я страшно устала!

— Может быть, вас слишком утомляет ухаживание за вашей матерью?

Она горько засмеялась.

— Ухаживание за моей матерью! Пожалуйста, не приписывайте мне так много благочестия. Я никогда не ухаживаю за моей матерью: я не могу, я слишком труслива. Ее лицо ужасает меня, и, когда бы я ни подошла к ней, она с таким страшным усилием старается говорить, что становится еще безобразнее. Я бы умерла со страха, если б часто ее видела. Подумать, что этот живой труп, с испуганными глазами и искаженным ртом, действительно моя мать!

Она содрогнулась, и даже ее губы побледнели, пока она говорила.

— Как это должно дурно отзываться на вашем здоровье! — сказал я, придвигая свой стул ближе к ней. — Нельзя ли вам уехать для перемены?

Она молча взглянула на меня; странное выражение было в ее глазах, ни нежное, ни задумчивое, а надменное, страстное, повелительное.

— Я видел только что мисс Чесней: она казалась очень огорченной.

— Ей нечем огорчаться, — сказала холодно Сибилла, — разве только медлительной смертью моей матери; но она молода, может немного подождать для эльтонской короны.