– Ну, – уронил Бобби, – если нас приговорят к возвращению в среднюю школу, можно будет подготовить на эту тему доклад.
Тут одна из змей вновь подняла голову, лизнула воздух в поисках жертвы, укусила второго часового, а третья ловко укусила первую. Троица рухнула на дорогу, и в стане пресмыкающихся началась новая междуусобица.
– То же, что у птиц, – сказал я. – И у койотов.
– Ив доме Стэнуиков, – добавил Рузвельт.
– Психологический взрыв, – откликнулась Саша.
– Они уходят, – сказал Рузвельт.
Действительно, извивающиеся легионы, если можно так выразиться, выступили в поход. Они переползали двухрядное шоссе, правую узкую обочину и исчезали в высокой траве и полевых цветах.
Однако процессия не кончалась. Первая сотня змей давно растворилась в траве, но через левую обочину ползли все новые и новые десятки, как будто перед нами был вечный змеиный двигатель.
Наверно, в южную пустошь перекочевали три-четыре сотни все более возбуждавшихся змей, пока дорога не очистилась окончательно. Когда на шоссе не осталось ни одного извивающегося тела, мы некоторое время сидели молча и хлопали глазами, словно только что проснулись.
Ма, я люблю тебя и всегда буду любить. Но о чем ты думала, черт побери?
Саша включила двигатель и поехала вперед.
Мангоджерри снова издала звук, выражавший отвращение, и сменила позицию. Она поставила передние лапы на дверь и смотрела в боковое стекло на темные поля, где исчезло полчище змей, искавшее забвения.
Проехав еще милю, мы добрались до Вороньего холма, за которым нас должен был ждать Доги Сассман. Если только ему тоже не преградили дорогу змеи.
Я не знал, почему Вороний холм назвали Вороньим. Его форма ничем не напоминала птицу, да и вороньих стай здесь было не больше, чем в других местах. Это название не происходило от фамилии какой-нибудь известной местной семьи или знаменитого разбойника. Индейское племя кроу[35] проживало в Монтане, а не в Калифорнии. Здесь не рос кустарник «воронья лапа», и история не сохранила свидетельств о гуляках, которые собирались на этом холме, чтобы всласть пображничать, поорать и похвастаться своими подвигами.
Вершину холма венчало нагромождение серо-белых скал, резко отличавшихся от окружающего мягкого песчаника и торчавших наружу, как кость зарытого здесь скелета бегемота. На передней части этого естественного памятника был вырезан силуэт вороны. Когда-то я думал, что холм назвали в ее честь, однако это было не так. Грубый, но выразительный силуэт прекрасно передает не только птичье высокомерие, но и нечто зловещее, как будто является тотемом воинственного клана, предупреждающим путников: не ступайте на нашу территорию, идите в обход, а не то будет худо. Одной июльской ночью сорок четыре года назад это изображение сделал человек или группа людей, оставшихся неизвестными. Любопытство заставило меня изучить его происхождение. Я предполагал, что оно относится к другому веку и, возможно, было выбито в скале еще до того, как на континент ступила нога европейца. В образе вороны было что-то беспокойное, привлекавшее к нему мистиков, которые совершали дальние путешествия, дабы прикоснуться к нему. Однако старожилы говорили, что холм назывался Вороньим еще во времена их дедушек, и пожелтевшие страницы справочников подтверждали это. Казалось, изображение воплощает в себе некое древнее знание, утерянное цивилизованными людьми. И все же анонимный резчик, видимо, хотел создать только живописную местную достопримечательность.
Эта ворона ничем не напоминала птицу из послания, оставленного Лилли Уинг, если не считать того, что обе источали злобу. Если верить Чарли Даю, вороны, или вороны, или черные дрозды, оставленные на местах других похищений, тоже не были похожи на это изображение. Имейся такое сходство, Чарли его заметил бы.
Тем не менее от этого совпадения по спине бежали мурашки.
Пока мы ехали к гребню, каменная ворона следила за нами. Плоские поверхности изображения в свете фар казались белыми, в то время как следы резца оставались темными. Камень был неоднородным; в нем то и дело попадались вкрапления какого-то блестящего минерала – возможно, слюды. Композиция была составлена так искусно, что самое большое из этих вкраплений стало птичьим глазом, который теперь горел живым блеском и вызывал то самое странное чувство, которое некоторые заезжие мистики называли «тайным знанием». Правда, я никогда не мог понять, как может что-то знать неодушевленный обломок скалы.
Я заметил, что все в «Форде», включая кошку, с опаской косились на каменную ворону.
Когда мы проезжали мимо этой фигуры, тени, заполнявшие ее контуры, должны были отпрянуть, а само изображение исчезнуть во тьме. Но вместо этого – если только меня не подвело зрение – тени на мгновение вытянулись, нарушая законы физики, и устремились за светом. Когда ворона осталась позади, я мог поклясться, что от камня отделилась тень и взлетела, как настоящая птица.
Пока мы спускались по восточному склону Вороньего холма, я молчал, воздерживаясь от комментариев, но тут Бобби сказал:
– Не нравится мне это место.
– Мне тоже, – согласился Рузвельт.
– Ditto,[36] – сказал я.
Бобби буркнул:
– Нормальным людям нечего делать в такой дали от берега.
– Ага, – откликнулась Саша. – Наверно, мы находимся в опасной близости от края Земли.
– Точно, – ответил Бобби.
– Ты не видел карт того времени, когда Землю считали плоской? – спросил я.
– О, я вижу, ты тоже из этих… шарообразных, – уронил Бобби.
– Картографы действительно показывали край Земли, с которого море низвергалось в пропасть, а иногда писали рядом предупреждение: «Там живут чудовища».
После короткого, но красноречивого общего молчания Бобби пробормотал:
– Неудачный пример, брат.
– Ага, – сказала Саша, снижая скорость и вглядываясь в темные поля к северу от шоссе Гадденбека. Видимо, она высматривала Доги Сассмана. – У тебя нет анекдота про Марию-Антуанетту на гильотине?
– Вот это было бы к месту, – согласился Бобби. Рузвельт испортил веселье сообщением, которое было вовсе не к месту:
– Мангоджерри говорит, что ворона слетела со скалы.
– При всем моем уважении к мисс Мангоджерри, – сказал Бобби, – она всего лишь траханая кошка.
Рузвельт прислушался к недоступному нам голосу, а затем промолвил:
– Мангоджерри говорит, что она, может, и траханая кошка, но в социальной иерархии стоит на две ступеньки выше тупого серфера. Бобби засмеялся.
– Она этого не говорила.
– Других кошек здесь нет, – отозвался Рузвельт.
– Вы сами сказали это! – уперся Бобби.
– Не я, – возразил Рузвельт. – Я не употребляю таких выражений.
– Значит, кошка? – скептически спросил Бобби.
– Кошка, – упрямо ответил Фрост.
– Бобби только недавно поверил в существование разумных животных, – объяснил я Рузвельту.
– Эй, кошка, – сказал Бобби.
Мангоджерри встала с моих колен и повернулась к нему.
Бобби промолвил:
– Один-ноль в твою пользу, киска.
Мангоджерри протянула переднюю лапу.
Спустя мгновение до Бобби дошло. С лицом, раскрасневшимся от волнения, он протянул ладонь и обменялся с Мангоджерри рукопожатиями.
Хорошая работа, ма, подумал я. Отлично. Будем надеяться, что, когда все закончится, мы останемся с умными кошками, а не с обезумевшими рептилиями.
– Вот и все, – сказала Саша, когда мы достигли подножия холма.
Она включила привод на четыре колеса и свернула с шоссе на север. Мы ехали медленно, потому что Саша выключила фары и зажгла намного более тусклые габаритные огни.
Мы пересекли пышный луг, проехали дубовую рощу, оказались у сетчатой изгороди Форт-Уиверна и остановились рядом с самой большой спортивной машиной, какую мне доводилось видеть. Это был черный «Хаммер», гражданский вариант военного «Хамви», подвергшийся переделке сразу же после того, как он сошел с подиума демонстрационного зала. У этого автомобиля были огромные шины, делавшие его выше стандартной модели; кроме того, длина «Хаммера» увеличивалась на несколько футов за счет дополнительного багажника.
