Сколько имен вспомнят на суде? Кто из этих мужчин не захочет похвастаться своими отношениями с самой красивой женщиной в мире?

— Мадемуазель, простите меня, но какое отношение к делу имеет возраст вашей матери?

— Непосредственное, как мне это представляется, — рассеянно отозвалась Фов. Перрен по-прежнему ее не понимал.

— Вы не говорили с французскими адвокатами или нотариусами?

— Моя бабушка беседовала с французским консулом в Нью-Йорке, и я получила визу на следующий же день.

— А, дипломат… Что он может знать?! Дело в том, мадемуазель, что французский закон в этом вопросе невозможно трактовать двояко, он четок и ясен и не допускает никаких сомнений или злонамеренных спекуляций. Обвинение в непристойном поведений может распространяться только на тот период времени, когда ваши родители жили вместе и когда можно усомниться в том, кто именно является вашим отцом. Насколько мне удалось выяснить, ваши родители не расставались с момента их первой встречи до того дня, когда погибла ваша мать. В этом нет никаких сомнений.

Он отвернулся и не стал смотреть в лицо Фов. Просто неприлично видеть, когда у человека падает с души такой груз. Когда Жан Перрен услышал, что молодая женщина начала всхлипывать, он встал и ушел в дом.

— Что случилось? — спросила Бет Авигдор. — Мне пойти к ней?

— Не стоит, ей лучше немного побыть одной, — посоветовал мэтр Перрен.

Эрик не обратил на его слова внимания и вылетел на террасу, где, сжавшись в комочек в кресле, отчаянно плакала Фов. Рыдания сотрясали ее тело, и Эрик по-настоящему испугался. Он крепко обнял ее, шептал на ухо какие-то нежные глупости, баюкал, словно ребенка, пока у нее не кончились слезы. Наконец Фов подняла к нему распухшее, залитое слезами лицо и прошептала:

— Платок.

Эрик порылся в карманах, но ничего не нашел.

— Вытрись рукавом моей рубашки, — предложил он.

— Я не могу, — простонала Фов, — это же совершенно ужасно.

— Да брось ты, — рассмеялся Эрик и расстегнул манжету. — Представь, что это платок, и все будет в порядке!

Через полчаса умытая и причесанная Фов сидела в гостиной с семьей Авигдор, а мэтр Перрен рассказывал, как он провел день. Причем ему настолько хорошо удавалось сдерживать собственную гордость, что лишь Адриан догадывался, как он себя чувствует на самом деле. Глаза Жана сверкали точно так же, думал Авигдор-старший, когда он возвращался из своих вылазок во время войны. Он застенчиво-гордо выглядел и тогда, когда в одиночку пустил под откос немецкий состав с оружием.

— Для начала, — говорил Перрен, — я задал себе вопрос, как могли жить люди, выпавшие, так сказать, из своего привычного окружения. Ведь никто не живет одной только любовью. — Он оглядел собравшихся. — И ответ напрашивался сам собой. Они едят.

— Они пьют вино, — поправил его Адриан Авигдор.

— И то и другое, старина. А где они едят? В ресторане. Во всяком случае, время от времени. Двое любящих не продержатся на домашней еде целый год, какими бы сильными ни были их чувства. А где в Авиньоне мог обедать или ужинать величайший художник Франции? — Он снова замолчал для пущего эффекта, но на этот раз ему ответила Фов:

— В «Иели»!

— Откуда вы знаете, мадемуазель?

— Мой отец обычно водил меня туда, когда хотел отметить какое-нибудь очень важное событие, — объяснила она и тут же осеклась, удивленная собственной реакцией. Фов густо покраснела. Она так давно не произносила слов «мой отец», что не могла поверить, что они так легко сорвались с ее языка.

— Разумеется, в «Иели», единственном ресторане с двумя звездочками в Авиньоне. Об этом нетрудно догадаться. Поэтому сегодня утром я отправился именно туда и поговорил с месье Иели. В 1953 году он обучался мастерству в кухне собственного отца, но частенько заглядывал в зал, чтобы полюбоваться вашей матерью. Он очень хорошо ее помнил. Я попросил месье Иели открыть их «Золотую книгу», так как я знал наверняка, что они попросили месье Мистраля в ней расписаться. В самом деле, на одной из страниц я обнаружил его подпись. Там был еще очаровательный шарж на папашу Иели. А внизу страницы расписалась и ваша мать.

— Но… это ничего не доказывает, — выпалила Фов.

— Разумеется, нет. Дело в том, что семья Иели рассылала своим лучшим клиентам открытки к Рождеству, и у них сохранились адреса. Поискав немного, я выяснил, где ваши родители жили в Авиньоне. Туда я и отправился, даже не перекусив. Вас, Авигдор, я наверняка удивил этим. Дом по-прежнему стоит, и даже консьержка все та же. Думаю, что мадам Бетт будет на своем посту и в 2000 году. Она мне очень помогла…

— Консьержка? — перебила его Фов.

— Нет, мадемуазель, не смотрите на меня так. Ваш свидетель не консьержка, хотя и она может дать показания, если нам еще понадобятся свидетели. Мадам Бетт сообщила мне, что ваши родители подружились с доктором и его женой, которые жили на первом этаже. Меньше чем через два часа я уже был у доктора дома. Он рассказал мне, что они познакомились с месье Мистралем и его рыжеволосой женой в тот самый день, когда те въехали. Эти соседи помогали вносить кое-какую мебель, которую купил ваш отец. Время от времени обе пары встречались за бутылочкой вина, вместе ужинали в ресторане. Доктору и его жене очень нравилась ваша мать. После ее смерти они ни разу не встречались с вашим отцом, но они поняли, почему он исчез из их жизни. Они рассказали мне о том, насколько преданы друг другу были ваши родители. Доктор, профессор Даниэль…

— Я знаю профессора Даниэля! — воскликнула Бет.

— Конечно, Бет. Профессор один из самых образованных людей в Авиньоне, он преподает в университете Экса, мадемуазель Люнель, — объяснил Жан Перрен, торопясь закончить свой рассказ. — Профессор Даниэль был страшно возмущен несправедливыми обвинениями в адрес вашей матери… Я бы даже сказал, что он принял это очень близко к сердцу. Разумеется, он и его жена готовы дать показания и подтвердить, что ваша мать не имела дела ни с одним мужчиной, кроме вашего отца, пока жила в Авиньоне. Мы выбьем у ваших оппонентов почву из-под ног еще до начала суда. Не может быть даже речи о том, чтобы адвокаты мадам Дальма причинили вам какое-нибудь беспокойство. — Жан Перрен скромно, но торжествующе улыбнулся.

— Но почему профессор принял все так близко к сердцу? — спросила Фов. — Неужели причина только в его дружбе с моими родителями?

— Именно он, мадемуазель, принимал роды у вашей матери.

— Мадам Дальма, как приятно вас видеть. — Мадам Виолетта, старшая продавщица в салоне Ив Сен-Лорана, была слишком хорошо вышколена, чтобы удивиться ее появлению. Мадам Виолетта усадила Надин на одно из самых удобных мест перед подиумом и спросила:

— Вас интересует что-то конкретное, мадам?

— Мне нужен новый гардероб, совершенно новый, — равнодушно ответила Надин. — Я так долго одевалась только у Альбена, что мне стало скучно от его предсказуемости.

— Но мадам великолепно одета. Хотя я согласна с вами. Перемены всегда поднимают настроение. Месье Сен-Лоран будет огорчен, когда узнает, что его не было в городе, когда вы приходили.

Надин взяла традиционный золотой карандашик и блокнот, чтобы записать номера понравившихся моделей и потом примерить их. Ей было так странно сидеть среди клиенток, ожидающих показа новой коллекции. Но это возбуждало. Надин всегда заранее знакомилась с моделями Жана Франсуа Альбена, поэтому, когда она наконец начинала их носить, у нее возникало впечатление, что это давно приобретенные вещи.

Сен-Лоран был лучшим дизайнером в мире, но до вчерашнего дня Надин не могла бы признаться в этом даже самой себе. Сегодня она была свободна. Она сбросила тиранию хнычущего, нервного инфанта Жана Франсуа и могла наконец забыть о его вечных истериках. На этот раз она могла потратить столько, сколько захочет. После вчерашнего разговора с Альбеном Надин намеревалась выбросить все, что она носила раньше. Все, к чему Альбен имел отношение. Их встреча прошла мирно. Они обменялись всего лишь несколькими словами. Надин зашла в кабинет к Жану Франсуа и без обиняков объявила, что отныне ему придется обходиться без нее.