— Дарси.

— Привет, Дарси, привет, Дарси. Сколько вам лет?

— Тедди, мне… Нет, неважно. Так твоя мама дома или нет?

— Она в ванной… Ой, нет, вот она. Мамочка, тебя к телефону.

Девочка торопливо протянула трубку Маги. Та быстро оглянулась в поисках няни Баттерфилд, потом взяла трубку, собираясь повесить ее, но потом передумала и коротко ответила:

— Да?

— Маги, слава богу, я думал, что ты так и будешь прятаться.

— Я не прячусь! — В ее голосе послышался гнев.

— Значит, у тебя зимняя спячка. Твоя дочка просто очарование, она куда милее тебя. Может быть, поужинаем сегодня вместе?

— Ни в коем случае. Я не выхожу из дома.

— Но все в Нью-Йорке говорят только о тебе.

— Дарси, раньше ты не был таким злым.

— Я говорю правду. Галерея просто ломится от желающих взглянуть на тебя. Тебя считают первой красавицей десятилетия.

— Это скандальный успех. Неужели ты думаешь, что я этого хочу?

— Но это Нью-Йорк, Маги. И любой успех — это успех. Всем наплевать, чем он вызван, если люди говорят о тебе, — сказал Дарси, пытаясь успокоить Маги единственным известным ему способом.

— Если бы это было так, то я не потеряла бы работу, — устало отозвалась Маги. Неужели он не понимает, насколько она унижена?

— Это совсем другое. Альберто Бьянки приходится считаться с клиентами. Они мнят себя очень важными птицами, но по-настоящему они что-то значат только в своем маленьком мирке.

— Неважно, Дарси, именно в этом мирке я и зарабатывала на жизнь.

— Маги, ты помнишь, как я принял тебя за одну из девушек Пауэрса? Почему бы тебе не встретиться с ним?

— Нет, — резко отказалась Маги. — Я никогда больше не стану никому позировать. Мне было семнадцать, когда я стала натурщицей для художников. Сейчас мне двадцать три, и с меня хватит! Хотя… наверное, я сейчас скажу глупость… — Маги замолчала, у нее не было желания продолжать.

— Скажи мне, Маги, не молчи.

— Дурацкая идея. Нет, может быть, она не совсем дурацкая… Ты помнишь, как говорил мне, что на Пауэрса работают около сотни моделей и он получает десять процентов от их заработка?

— Разумеется, помню. А в чем дело?

— Так получилось, что я всегда учила манекенщиц, что делать и как. У Бьянки все девушки обращались ко мне за советом. Мне кажется, это у меня в крови. Я не представляю, какие требования предъявляют к моделям фотографы, но они не могут слишком отличаться от требований художников к натурщицам. Я подумала, что могла бы… открыть собственное агентство, — закончила Маги, пораженная собственной смелостью.

— Ты хочешь составить конкуренцию самому Пауэрсу? — с сомнением переспросил Дарси.

— А почему нет? Что такое особенное может делать мужчина, чего не смогу я? А вдруг у меня получится лучше? Он всего лишь посредник, а я знала многих посредников. Поверь мне, в их работе нет никакого волшебства. — Помолчав, Маги выпалила, подхлестнутая его сомнениями:

— Дарси, у меня есть небольшой капитал, который я могла бы вложить в дело.

— Маги, ты потрясающая женщина! Хочешь работать с моими журналами?

— Разумеется, хочу! О Дарси, это может получиться, правда?

— Все уже получилось! — Почему он никогда раньше не слышал, как смеется Маги. От ее смеха танцует весь мир. — Маги, давай поужинаем сегодня вместе и отпразднуем твое решение. Шампанское вполне подойдет для крещения нового агентства.

— При одном условии. Ты должен позволить мне заплатить за ужин.

— Почему же?

— Модельное агентство «Люнель» желает угостить шампанским своего первого клиента.

Черт, подумал Дарси, черт меня побери! Он слишком поздно понял, что обожает эту невозможную женщину, которой только что помог начать свое собственное дело.

— Ты права, Маги, — мрачно резюмировал он, — тебе и в самом деле нечему учиться.

Девушек Маги, как все называли манекенщиц из агентства «Люнель», сначала было совсем мало, но очень скоро их ряды выросли и явно собирались расти дальше. Единственные соперницы из фирмы Пауэрса никак не могли сравниться с этими утонченными, похожими на бабочек созданиями.

Девушки Маги порхали по жизни в тридцатых годах, словно не было никакой депрессии. В роскошных вечерних туалетах, с орхидеями, приколотыми к корсажу, они кружились в танце на балах в «Сторк-клубе» и «Эль Марокко», их всегда сопровождали не меньше четырех мужчин. Для многих американцев, устремившихся в кинозалы, чтобы посмотреть фильмы из жизни богатых людей, они олицетворяли уход от реальности. Журнал «Вог» откровенно писал, что глупейший фасон новых шляпок «прекратил дискуссии о котировках акций и о приходе к власти мистера Гитлера». Девушки Маги удовлетворяли отчаянную потребность публики в веселье, пусть это веселье и оказывалось призрачным. «Нью-Йорк дейли ньюс» провела опрос среди женщин. На вопрос, кем бы они предпочли быть — кинозвездой, дебютанткой или одной из моделей агентства «Люнель», сорок два процента проголосовали за Маги.

Маги процветала в Нью-Йорке, а Жюльен Мистраль лихорадочно работал в своем поместье недалеко от Фелиса. Это время критики позже назвали «средним периодом» художника, и продлился он двадцать лет. Мистраль больше не писал те предметы или пейзажи, на которых останавливался его взгляд, как это случалось в двадцатые годы. Теперь Мистраль посвящал два-три года одной теме, и результатом сосредоточенной работы, требовавшей множества эскизов, становилась серия картин, как минимум из десяти, как максимум из тридцати пяти полотен.

Мистраль начал с серии «Наклеивать плакаты запрещено». На картинах, вошедших в нее, он изображал стены, заклеенные афишами и объявлениями. Затем последовала серия «Утро пятницы», в которой он изобразил рыночные сценки на площади Апта. Серию «Стелла Артуа» Мистраль назвал в честь своей любимой марки пива и посвятил ее жителям Фелиса, собирающимся вечером в кафе, чтобы поговорить, поиграть в карты и выпить. Серия «Праздник» была посвящена празднествам, проходившим в каждой из деревень на горе Люберон в честь того святого, чье имя носила деревня: сладкая вата, детишки на деревянных лошадках карусели, шествия и фейерверки, дикое веселье и бурлящие деревенские страсти.

Мистраль каждый день работал в своей мастерской сразу после завтрака, выходя оттуда только к ужину. Служанка приносила ему холодное мясо, хлеб и бутылку вина, и художник поглощал это, стоя перед холстом, не замечая, что он ест. Кейт, пользуясь тем, что мужа не интересовало ничего, кроме работы, полностью контролировала его деловые отношения. Она следила за выполнением контрактов, вела переписку с галереями и управляла фермой.

Один раз в год, во время сбора урожая, Мистраль бросал свою мастерскую и работал в поле вместе с наемными работниками, но все остальное время он пребывал в собственном мире. Газет он не читал. Политические перемены в Европе его заботили не больше, чем украшения из петушиных перьев на модных вечерних платьях. Что же касается игры в шары в Фелисе, то Мистраль регулярно принимал участие в турнирах. Но вот о поджоге Рейхстага он даже не узнал. Если Мистраль обнаруживал, что у него закончился последний тюбик с какой-нибудь краской, он выходил из себя, а когда услышал от фермеров в кафе о катастрофе дирижабля «Гинденбург», он не пробормотал ни одного слова сочувствия. Его не интересовало вторжение итальянцев в Эфиопию и оставляли равнодушным последние новинки кинематографа.

Мистраль пребывал в самом расцвете творческих сил, и его эгоцентризм лишь усугубило сознание, что никогда еще он не писал так хорошо. Что из происходящего в мире могло иметь значение, когда он просыпался каждое утро, чувствуя потребность немедленно встать к мольберту? Ни человеческие судьбы, ни исторические события не могли повлиять на него, пока он горел желанием работать.

Но Кейт Мистраль всегда находилась в курсе событий, происходивших за пределами Фелиса. Она несколько раз в год ездила в Париж, чтобы поддерживать связь с миром искусства и покупать новые наряды. Хотя Кейт жила в деревне, она все равно хорошо одевалась. Она тесно сотрудничала с Авигдором, представляла мужа на вернисажах, на которых сам художник отказывался появляться. Иногда Кейт покидала его на целый месяц, отправляясь в Нью-Йорк, чтобы встретиться с родственниками. Но Мистраль едва ли замечал ее отсутствие.