– А другие ключи, обнаруженные на трупе, три – в кожаном чехле и один отдельно? Вам знаком хотя бы один из них?

– Три в чехле мне незнакомы, но один из них – явно ключ от машины. Отдельный ключ очень похож на ключ от часовни Рена. Если это и так, я не знал, что у Лорримера он есть. Но большого значения это не имеет. Правда, насколько мне известно, существует лишь один ключ от часовни, и тот висит на доске для ключей в кабинете старшего сотрудника по связям с полицией. Замок в часовне простой, но нас это не особенно волнует: там ничего по-настоящему ценного не осталось. Иногда архитекторы или члены археологического общества приезжают, чтобы посмотреть часовню, и мы даем им ключ под расписку в книге Регистрационного отдела. Но мы не разрешаем им проходить в часовню по территории Лаборатории. Они должны пользоваться черным ходом, со стороны Гайз-Марш-роуд. Уборщики, которых мы вызываем по контракту, берут ключ раз в два месяца – провести уборку и проверить отопление: нам приходится поддерживать там определенную температуру, потому что лепнина потолка и прекрасная резьба по дереву этого требуют, и мисс Уиллард время от времени заходит туда – вытирать пыль. Когда ее отец был пастором в Чевишеме, он порой совершал службу в часовне; я полагаю, у нее сохранилось сентиментальное отношение к этому храму.

Мэссингем вышел и принес из кабинета главного инспектора Мартина ключ от часовни. Он был точно такой же. В небольшой записной книжке, висевшей вместе с ключом, Мэссингем обнаружил запись: в последний раз ключом пользовалась мисс Уиллард в понедельник, двадцать пятого октября.

Хоуарт сказал:

– Мы подумывали о передаче часовни в ведение Министерства по охране окружающей среды, после того как и Лаборатория переедет в новое здание. То, что приходится тратить часть наших фондов на отопление и ремонт часовни, – предмет постоянного раздражения для Министерства финансов. Я организовал при часовне струнный квартет, и двадцать шестого августа мы провели там концерт, но вообще-то она никак не используется. Я полагаю, вы захотите ее осмотреть, и сама по себе она стоит того. Прекрасный образец церковной архитектуры конца семнадцатого века, хотя на самом деле это не Рен, а Александр Форт ее построил. А Рен на него очень сильно влиял.

– Как складывались ваши отношения с Лорримером? – спросил вдруг Дэлглиш.

Хоуарт ответил ему совершенно спокойно:

– Не очень хорошо. Я уважал его как биолога, и, разумеется, у меня не было претензий ни к его работе, ни к его сотрудничеству со мной как директором Лаборатории. Узнать его поближе было нелегко, и я не считал его таким уж симпатичным человеком. Но он был, по всей вероятности, одним из самых уважаемых серологов в нашем ведомстве, и нам будет его очень недоставать. Если у него и были недостатки, то прежде всего – нежелание доверять кому-либо самостоятельную работу. У него в отделе было два сотрудника-серолога специально для определения групп жидкой крови и пятен, образцов слюны и спермы, но он непременно вел все исследования по убийствам сам. Помимо исследований по делам об убийстве и присутствия на судебных процессах и на местах преступлений, он довольно много преподавал: читал лекции на курсах следователей и на курсах полицейской подготовки.

Черновая тетрадь Лорримера лежала на столе. Дэлглиш подтолкнул ее к Хоуарту и спросил:

– Вы это раньше видели?

– Его черновую тетрадь? Да, думаю, видел: у него в отделе или у него в руках – когда он носил ее с собой. Он был скрупулезно аккуратен и не терпел записей на отдельных листках или клочках бумаги. Все имевшее хоть какое-то значение заносилось в эту тетрадь, а потом – в дело. Клэр Истербрук сказала мне, что здесь нет последней страницы.

– Поэтому-то нам особенно интересно знать, что именно он делал здесь вчера вечером, кроме исследования по делу об убийстве в меловом карьере. Он, конечно, мог пройти в любую из лабораторий других отделов?

– Да, если он отключил внутреннюю систему сигнализации. Насколько мне известно, обычно он, оставаясь последним в помещении, запирал входную дверь на английский замок и еще на засов. Внутренние двери он проверял и включал систему сигнализации, только когда уже совсем уходил. Ведь очень важно, чтобы система не сработала случайно.

– Был ли он достаточно компетентен, чтобы проводить исследования в каком-то другом отделе?

– Зависит оттого, что он хотел сделать. Разумеется, главным его занятием было опознание и определение групп биологических материалов: крови, пятен телесных выделений, исследование волокон, животных и растительных тканей. Но он был весьма компетентным ученым в области естественных наук вообще. Его интересы были очень широки – я имею в виду научные интересы. Судебные биологи, особенно в небольших научно-исследовательских лабораториях, какой наша Лаборатория до сих пор и являлась, обычно бывают эрудированны в самых разных областях науки. Но он вряд ли решился бы воспользоваться наиболее сложными из приборов в Отделе исследования орудий и инструментов, масс-спектрометром, например.

– А вы сами не имеете представления о том, что он мог делать?

– Ни малейшего. Я знаю, что он заходил сюда, в кабинет. Мне надо было отыскать фамилию хирурга-консультанта, дававшего свидетельские показания для защиты по одному из наших старых дел, и, уходя вчера вечером, я оставил медицинский справочник у себя на столе. Сегодня утром справочник стоял на месте в библиотеке. Мало что раздражало Лорримера больше, чем отсутствие библиотечных книг на месте. Но если он заходил в мой кабинет вчера вечером, то я не могу представить себе, что его целью было проверить, достаточно ли аккуратно я обращаюсь со справочниками.

Завершая беседу, Дэлглиш спросил его о том, где он был и что делал прошлым вечером.

– Играл на скрипке в деревенском концерте. Пастору необходимо было заполнить небольшую паузу – минут пять или чуть больше, и он спросил меня, не сыграет ли струнный квартет что-нибудь, как он выразился, коротенькое и веселое. Исполнителями были я, аптекарь, один из сотрудников Отдела исследования документов и машинистка из Общей канцелярии. Мисс Истербрук должна была бы исполнять партию первой виолончели, но она была приглашена на обед, и приглашение было для нее столь важным, что не пойти она не могла. Так что она не смогла принять участие в концерте. Мы исполняли «Дивертисмент» ре-бемоль Моцарта, третьим номером в программе.

И вы оставались там до конца концерта?

– Я собирался. Но получилось так, что в зале была невероятная духота, и перед самым антрактом в восемь тридцать я потихоньку вышел на свежий воздух. И не вернулся.

Дэлглиш спросил, что же он точно делал.

– Ничего. Я посидел на плоском надгробии минут двадцать. Потом ушел.

– Вы кого-нибудь видели? Кто-нибудь видел вас?

– Я видел «лошадку».[19] Насколько я знаю, это должен был быть Миддлмасс, заменивший главного инспектора Мартина. Он скакал и прыгал по кладбищу, вполне довольный собой – так мне показалось, – и даже пощелкал зубами на одного из ангелов на каком-то памятнике. Потом к нему присоединилась целая компания, отплясывавшая танец «моррис»: они прошли прямо через кладбище из паба «Простофиля». Зрелище было поразительное. Луна мчалась сквозь облака, а эти странные фигуры с позванивающими колокольчиками, в шляпах, украшенных еловыми ветками, двигались ко мне из темноты, средь клочьев поднимающегося от земли тумана… Казалось, идет какой-то экстравагантный фильм или балет, недоставало лишь музыки где-нибудь на заднем плане, не очень тонкой, второсортной, лучше всего – Стравинского. Я сидел на камне совершенно неподвижно, чуть поодаль, не думаю, что они меня заметили. Во всяком случае, я ничем не дал о себе знать. «Лошадка» присоединилась к ним, и все отправились в зал. Потом я услышал деревенскую скрипку. Кажется, я посидел там еще минут десять и ушел. Остаток вечера я бродил вдоль дамбы Лимингс-Дайк и вернулся домой около десяти часов. Моя сестра по отцу – Доменика – сможет это подтвердить.