Он замолк и очаровательно улыбнулся Маркхэму.

– Надеюсь, это прорицательство не очень утомило вас?

– Продолжайте, умоляю вас, – ответил Маркхэм с шутливой вежливостью, но несмотря на это, в его голосе было что-то, за ставившее меня поверить, что он серьезно заинтересован.

– То же, что можно сказать о правде в искусстве, относится и к правде жизни, – продолжал Ванс. – Каждый человеческий поступок, понимаете ли, непременно оставляет одно из двух впечатлений – искренности или расчетливости, подлинности или подделки. Например, два человека за столом едят совершенно одинаково, одинаково держат свои ножи и вилки и как будто бы делают одно и то же. И хотя чувствительный наблюдатель не может указать, в чем именно разница, он сразу почувствует, кто из них делает это непринужденно, не задумываясь, а кто искусственно, с напряжением.

Он выпустил к потолку клуб дыма и поудобнее устроился в кресле.

– А теперь, Маркхэм, скажите, какими чертами характеризуется обычное убийство и грабеж квартиры?… Жестокость, торопливость, беспорядочность сквозят во всех этих разгромленных шкафах, обшаренных ящиках, взломанных шкатулках, кольцах, сорванных с пальцев жертвы, разорванной одежде, перевернутых стульях, опрокинутых вазах, разбитых лампах и так далее. Таковы бессчетные указания на то, что произошло в квартире. Но подождите-ка минутку, старина. Попытайтесь вспомнить, находим ли мы все эти доказательства – все до единого, ничего не упущено, чтобы не расстроить общего впечатления? Другими словами, сколько действительных преступлений так совершены и закончены в своих деталях, в своей типичности? Ни одного! А почему? Да потому, что явления жизни, если они самобытны, никогда не бывают такими. Они никогда не совершаются по всем правилам. Неизбежно вступает в действие закон случайности.

Он сделал легкий указательный жест.

– Давайте обратимся к нашему преступлению: рассмотрим его поближе. Что мы видим? Что вся драма была разыграна вплоть до мельчайших деталей, точь в точь, как в романе Золя. Она чуть ли не математически рассчитана. А отсюда, видите ли, вытекает неизбежный вывод о том, что для этого ее надо было обдумать и подготовить заранее. Это был не случайный замысел. Понимаете, я не могу обнаружить в нем ни малейшего промаха, но главный-то его промах и заключается в этом абсолютном отсутствии какого бы то ни было изъяна. Это доказывает его искусственность.

Маркхэм некоторое время молчал.

– Вы отрицаете даже малейшую возможность того, что девушку убил обыкновенный грабитель? – спросил он наконец, и на этот раз и его голосе не слышалось ни малейшей насмешки.

– Если это сделал обыкновенный грабитель, – заявил Ванс, – то на свете не существует такой науки, как психология, не существует философских истин и законов искусства. Если это было обыкновенное преступление, то, значит, нет никакой разницы между творчеством мастера и копией умелого ремесленника.

– Насколько я понимаю, вы полностью отбрасываете ограбление как одну из причин преступления.

– Ограбление, – сказал Ванс, – было только задуманной деталью. Тот факт, что преступление совершил чрезвычайно ловкий и хитрый человек, неопровержимо доказывает, что мотивы его были гораздо более серьезными. Человек, способный на такой изобретательный и умный обман, несомненно обладает и образованием, и воображением; и он, конечно, не стал бы принимать на себя громадный риск, связанный с убийством женщины, если бы ему не грозило что-то еще более страшное; если бы она, оставаясь в живых, не представляла для него еще большую опасность, чем совершенное преступление… Из двух угрожающих ему бед он выбрал убийство, как меньшую.

Маркхэм заговорил не сразу; он, казалось, был слишком погружен в размышления. Наконец он повернулся и, с сожалением взглянув на Ванса, сказал:

– А как же быть со стальным ларцем, вскрытым при помощи отмычки? Инструмент профессионального взломщика, направленный опытной рукой, никак не укладывается в эстетическую гипотезу – больше того, он ей противоречит.

– Я слишком хорошо знаю это, – Ванс медленно кивнул. – И стальная отмычка волнует и тревожит меня с того самого утра, как только я воочию увидел следы ее работы… Маркхэм, эта отмычка – единственная верная, жизненная нота во всем спектакле. Это похоже на то, как будто настоящий мастер вошел в момент, когда копировщик заканчивал свою подделку, и внес в картину свой маленький штрих искусной рукой.

– Но разве это не возвращает нас снова к Скилу?

– Скил… ах, да. Это, без сомнения, верно, но только вы это неправильно рассматриваете. Скил взломал ящик – я этого не отрицаю, но, черт побери, это единственное, что он сделал; единственное, что он мог сделать. Поэтому у него очутилось только одно кольцо, то, которое он сдавал в ломбард. Все остальные безделушки были сорваны с нее и унесены.

– Почему вы так на этом настаиваете?

– Кочерга, дружище, кочерга! Вы понимаете? Эта любительская попытка открыть ларчик кочергой не могла бы быть сделана после того, как он уже был взломан – она предпринята до этого. И эта кажущаяся безумной попытка взломать стальную крышку чугунной кочергой входила в задуманное представление. Настоящий убийца не беспокоился о том, откроет он ларец или нет. Он просто пытался создать впечатление, что открывал его, поэтому он воспользовался кочергой и оставил ее возле помятого ларчика.

– Я понимаю, что вы хотите сказать.

Мне кажется, этот пункт высказываний Ванса особенно сильно подействовал на Маркхэма, так как присутствие кочерги на туалетном столике не было объяснено ни Хэсом, ни инспектором Бреннером.

– Вы поэтому расспрашивали Скила так, как будто он присутствовал там одновременно со вторым визитером?

– Конечно. Благодаря взломанному ларчику я решил, что он либо находился в квартире, пока совершалось преступление и разыгрывалась сцена ограбления, либо появился на подмостках, когда все было кончено и главный режиссер удалился… Но, судя по тому, как он реагировал на мои вопросы, я, скорее, полагаю, что он присутствовал на спектакле.

– И прятался в шкафу?

– Да, этим объясняется то, что шкаф не разгромлен. Насколько я понимаю, его невозможно было разгромить по той простой причине, что элегантный Скил заперся изнутри. Почему бы еще этому шкафу избежать разрушительных действий мнимого грабителя? Он бы не пропустил его умышленно, а для того чтобы пропустить его случайно, он был слишком внимателен. И, кроме того, на ручке имеются отпечатки пальцев…

Ванс легонько побарабанил по ручке кресла.

– Я вам советую, дружище Маркхэм, придерживаться этой точки зрения и соответственно вести расследование. Если вы этого не сделаете, то каждое возведенное вами здание доказательств будет рассыпаться у вас на глазах.

Ванс кончил, воцарилось долгое молчание. Маркхэм, на которого серьезность Ванса произвела впечатление, сидел в задумчивости. Он был совершенно сбит с толку. Предположение о виновности Скила, за которое он упорно цеплялся с того момента, как было установлено, что Скил оставил отпечатки пальцев, никогда не удовлетворяло его вполне, но до того он не имел выбора. Теперь же Ванс категорически отвергал это предположение и в то же время выдвигал другую гипотезу, которая, несмотря на свою неопределенность, соответствовала тем не менее имеющимся уликам; и Маркхэм, сперва воспротивившись, в конце концов почувствовал, что он, почти против своей воли, склоняется на сторону этой новой точки зрения.

– Черт возьми, Ванс, – сказал он. – Я ничуть не убежден вашей театрализованной теорией. И все же в ней чувствуется, как ни странно, какое-то правдоподобие… Интересно.

Он резко повернулся и впился в Ванса взглядом.

– Послушайте-ка! Имели ли вы в виду кого-нибудь как главного героя драмы, которую вы нам описали?

– Даю вам слово, что не имею ни малейшего представления о том, кто убил Оделл, – заверил его Ванс. – Но если вы собираетесь когда-нибудь отыскать убийцу, то ищите человека незаурядной хитрости, с железными нервами, который в лице этой девушки видел опасность быть безоговорочно погубленным, – человека жестокого и мстительного, величайшего эгоиста, более или менее фаталиста и, как я склонен предположить, нечто вроде сумасшедшего.