– Ага, значит, вы собираетесь заменить оправдание виновных – обвинением невинных.

Маркхэма передернуло. Повернувшись в кресле, он свирепо взглянул на Ванса.

– Я не буду притворяться, что не понял вашего замечания, – хмуро сказал он. – Вы опять возвращаетесь к своей любимой теме о несоответствии, о несовершенстве системы улик и дачи свидетельских показаний по сравнению с вашими психологическими теориями и эстетическими гипотезами.

– Совершенно верно, – беззаботно согласился Ванс. – Вы знаете, Маркхэм, ваша чистая стойкая вера в улики и видимые доказательства просто обезоруживает. Перед ней я буквально цепенею. Я весь дрожу при мысли о невинных жертвах, которых вы собираетесь загнать в угол. При вас скоро станет опасно просто появиться в каком-нибудь кабаре.

Маркхэм молча курил некоторое время. Несмотря на резкость, проскальзывавшую иногда в спорах между ними, в их отношении друг к другу не было ни тени враждебности. Их дружба продолжалась с давних пор, и, несмотря на несходство характеров и резкое различие во взглядах, дружба эта основывалась на глубоком взаимном уважении.

Наконец Маркхэм заговорил.

– Почему такое полное отрицание вещественных доказательств? Действительно, иногда они себя не оправдывают, но чаще всего ведут к нахождению виновного. В самом деле, Ванс, один из наших крупных авторитетов в юриспруденции показал, что улика это самое неопровержимое доказательство. Прямых доказательств: таких, как поимка преступника на месте, у нас никогда не бывает. Если бы суды полагались на них, подавляющее большинство преступников было бы на свободе.

– Я нахожусь под впечатлением, что это большинство всегда умело пользоваться своей неограниченной свободой.

Маркхэм не обратил внимания на это замечание.

– Возьмем такой пример: десяток взрослых людей видят птицу, бегущую по снегу, и заявляют, что это цыплёнок. В то же время птицу видит ребенок и утверждает, что это утка. Они рассматривают птичьи следы на снегу и убеждаются по перепончатым лапам, что следы оставлены уткой. Неужели не ясно, что это была утка, а не цыпленок, несмотря на перевес свидетельских показаний?

– Дарю вам эту утку, – безразлично согласился Ванс.

– С благодарностью принимаю дар, – продолжал Маркхэм/ – Я прихожу к выводу: десяток взрослых видели на снегу человеческую фигуру и под присягой утверждают, что это была женщина, в то время как ребенок настаивает на том, что это был мужчина. Но согласитесь вы теперь признать, что отпечаток мужской ноги на снегу – неопровержимое доказательство того, что это действительно был мужчина, а не женщина.

– Это не совсем так, мой дорогой Маркхэм, – ответил Ванс, вытягивая перед собой ноги, – если только, конечно, вам не удастся доказать, что человек в умственном отношении не выше утки.

– Причем здесь утка? – нетерпеливо спросил Маркхэм. – Ум не определяет форму и размер ноги.

– И утки, без сомнения, не определяют. Но у человека ум прекрасно может воздействовать, и часто так случается, на отпечаток его ног.

– Я что, присутствую на уроке антропологии, а вы – поборник Дарвина, или просто при метафизическом размышлении?

– Оба туманных предмета тут не причем, – заверил его Ванс. – Я просто заявляю об обыкновенных фактах, выведенных из наблюдений.

– Ну хорошо, так в соответствии с ходом вашего рассуждения, будет ли эта улика – мужские следы – указывать на то, что это был чужчина или это была женщина?

– Возможно, ни тот, ни другая, – ответил Ванс, – а может быть, они оба. Такая улика, относящаяся к человеку, обозначала бы для меня, что фигура, прошедшая по снегу, была либо мужчиной в своих собственных ботинках, либо женщиной в мужской обуви, а может быть, это был даже длинноногий ребенок. Короче, для моего абсолютно признающего законы ума это означало бы только, что следы оставлены потомком «гомо сапиенс», нижние конечности которого были обуты в мужские ботинки, – пол и возраст неизвестны. С другой стороны, следы утки я бы склонился рассматривать, бесспорно, как следы утки и больше ничего.

– Я восхищен тем, – заметил Маркхэм, – что вы, по крайней мере, отвергаете такую возможность, как утку, надевшую башмаки садовника.

Ванс помолчал мгновение и заговорил.

– Вся беда с вами, современными Соломонами, в том, что вы пытаетесь привести человеческую натуру к формуле, в то время как в действительности человек, так же как и сама жизнь, бесконечно сложен. Он сообразителен и хитер, он обладает вырабатывающейся веками ловкостью увертываться от закона, он низкое создание, которое даже при нормальном ходе событий в своей никчемной идиотской борьбе за существование инстинктивно и непроизвольно говорит девяносто девять лживых слов на одно слово правды. Утка, не пользуясь ниспосланными свыше благами человеческой цивилизации, является порядочной и честной птицей.

– Каким же способом, – спросил Маркхэм, – если вы отрицаете возможность придти к заключению обычным путем, каким же способом вы хотите определить пол и возраст лица, оставившего следы на снегу?

Ванс выпустил кольцо дыма в потолок.

– Прежде всего я откажусь от свидетельских показаний десятка взрослых и одного наблюдательного вундеркинда. Затем, я не буду обращать внимания на следы на снегу. И тогда, свободный от всяких предубеждений, которые могли быть созданы сомнительными показаниями и материальными уликами, я точно установлю характер преступления, совершенного исчезнувшим лицом. Проанализировав всевозможные факторы преступления, я смогу не только безошибочно ответить вам, был ли преступник мужчиной или женщиной, но и описать его привычки, характер и даже внешность. И я смогу сделать это независимо от того, оставил ли беглец следы мужчины, или женщины, или кенгуру, воспользовался ли он ходулями, проехал ли на велосипеде или испарился, вовсе не оставив следов.

Маркхэм широко улыбнулся.

– Боюсь, что вы еще хуже, чем полиция, справились бы с делом доставления мне улик, требуемых законом.

– Я, по крайней мере, не предоставлю улик против невиновного, у которого преступник украл башмаки, – парировал удар Ванс. – Кстати, знете, Маркхэм, как только вы проникнитесь верой в следы, вам неизбежно суждено арестовать тех, в чьем аресте заинтересованы настоящие преступники, а именно тех, кто не имеет ровно никакого отношения к преступлению.

Он сделался вдруг серьезным.

– Послушайте, старина, существуют изощренные умы, вступившие к тому же в союз с тем, что теологи называют темными силами. Многие из беспокоящих вас преступлений освещены для вас в неверном свете. Я, например, вовсе не доверяю теории о том, что злокозненная банда душителей выбрала для себя убежищем ночные клубы. Это слишком мелодраматическое предположение. Как будто из-под пера газетного репортера с воспаленным воображением. Это уж очень по Эжену Сю. Преступление не является массовым инстинктом в мирное время – во время войны оно просто превращается в бесстыдный спорт – преступление, видите ли, это индивидуальное, личное дело. Для убийства не составляют «partie carte», как для бриджа… Маркхэм, дорогой старик, не позволяйте этой романтической чепухе сбить себя с толку. И не рассматривайте слишком пристально и долго эти следы на снегу. Они могут запутать вас хуже всего, вы слишком доверчивы. Предупреждаю вас, что ни один умный преступник никогда не оставит своих следов для того, чтобы их зафиксировали ваши эксперты.

Он глубоко вздохнул и бросил на Маркхэма взгляд, полный шутливого сочувствия.

– А вдруг в первом вашем случае не будет даже следов? Увы! Что же вам тогда делать?

– Я бы смог преодолеть это затруднение, прихватив с собой вас, – заявил Маркхэм с легкой иронией. – Как бы вы отнеслись к предложению сопровождать меня на первое же дело?

– Я восхищен этой мыслью, – сказал Ванс.

Через два дня после этого разговора первые страницы столичных газет запестрели крупными заголовками, кричавшими об убийстве Маргарет Оделл.