К вечеру полуживая шавочка добралась до своей подворотни. Родной запах кислой капусты, бензина и курева окончательно привел ее в чувство.

«Там за забором все есть, но чужое, здесь ни хрена, зато все вокруг твое!» — шавка смахнула слезу.

Дворовые собаки валялись в пыли. Увидев шавку, дворняги привстали.

— Что с тобой? — испугалась Хромая. — Глаз заплыл! Весь зад ободрали!

— Заплати, чтоб тебе его так ободрали! — огрызнулась шавка. — В Европе сейчас самый писк — зад стриженый наголо! Сексопыльно! Я тут была в одном месте. Проездом. Доложу вам, вот собаки живут! Из хрусталя жрут паштеты в сметане! Кости сплевывают! Лапы наманикюрены до колен! Все с голой попой! Иначе на улицу не выходи — засмеют! А ты говоришь — зад ободрали! Тайга подзаборная! О чем с вами говорить! — шавка достала из уха окурок. — Полкан, огоньку!

Полкан чиркнул спичкой, табачок разгорался, обдало иностранным дымком.

— Надо же, чего только курют! — вздохнула Хромая.

— Слышь, дай потянуть! — вякнул Полкан.

Шавка подпрыгнула:

— Что за слова! «Дай потянуть!» Охренел, что ли? В Европе вместо «дай» говорят «слышь ты, апорт», понятно?! Апорт!

— Ну ты, дай… — начал Полкан, но поправился. — Пожалуйста, апортье мне потянуть!

— Другой разговор! — шавка кинула остаток окурка.

Полкан затянулся, глаза блаженно полезли на лоб.

— М-да! Это вам не Париж! — шавка тоскливо обвела оставшимся зрячим глазом свой двор, сплюнула выбитый зуб и отвернулась.

— Подумаешь, — вякнул Полкан, — у нас еще все впереди.

И вместе со всеми уставился на ободранный по последнему слову зад шавки с восхищением, словно перед ним было окно в Европу.

— Мужики, летим вечером в сауну! — сказал комарик приятелям.

— Это где же такое? — спросил старый комар.

— Да хорошего лету час! Погреемся, свежей кровушки тяпнем! Полетели!

А сауна, действительно, замечательная. Тепло, тела молодые распаренные, хоботок в кожу входит легко, кровь горячая. С мороза ну просто кайф!

— Вон баба молодая томится! — пискнул молодой. — Смотрите: кровь с молоком! Угощаю! Кровь мне, молоко вам!

Напились комары до поросячьего визга, жалом в тело не попадают, промахиваются.

Старого комара разморило, крылышки кинул, осоловел:

— Мужики, а сколько тут градусов? При какой температуре гуляем?

Молодой комар боком взлетел к потному градуснику:

— Фу! Сто шесть! Я же говорил: отличная банька!

— Как сто шесть?! — встрепенулся старый комар. — Я сам читал: при температуре выше ста комар гибнет! — он попытался взлететь, но подергался и затих.

Молодой комар спросил у второго:

— А чего старый гикнулся?

— Он читал: если больше ста градусов — комар дохнет! Выходит, он все сделал правильно, по науке!

— А ты про такое читал?

— Нет.

— Слава богу, неграмотные!

Так что знание — страшная сила, незнание — божий дар!

Каждое утро с гор спускался огромный орел и клевал печень прикованного к скале Прометея. Изо дня в день. Из века в век. Сначала было мучительно больно. Но постепенно боль притупилась. Тяжело первые сто лет, а потом не обращаешь внимания, пусть что хотят, то и делают с печенью. Прометей дремал, редко вскрикивая.

Однажды солнце поднялось в зенит, а орла все еще не было. Прометей проснулся оттого, что его не клевали. Он разлепил глаза и зажмурился от яркого света. Когда глаза привыкли к солнцу, он наклонил голову и посмотрел на свою истерзанную печень.

— Боже, моя печень! — закричал Прометей и впервые заплакал. Печени не было. Печень кончилась. Так вот почему не прилетел орел! Прометей, как личность, больше не был ему интересен.

Видал псину? Глаз не сводит. Команду ждет. Двухгодовалым взял. А собаке два года, в пересчете на человечий, четырнадцать лет. Погоди, дверь закрою, при нем не хочу, не простит. Ну вот… Чему его учили хозяева, не знаю, но достался мне чистый мерзавец. Такого и гестапо не обломает. После двух месяцев драк, скандалов и поножевщины я его раскусил. Смысл его жизни, призвание — делать назло! Хочешь, чтобы он сделал то, что тебе надо, дай команду как делать не надо! Во, слышь, за дверью скребется, подслушивает, сукин сын! Счас его позову.

— Пошел вон! Слышь? Башкой бьется, хочет войти. Потому что «пошел вон» значит «иди сюда»! Пошел вон! Сейчас или дверь разнесет или там в окно выбросится, в это окно впрыгнет!

Ну, что я тебе говорил! А ведь живет на пятом этаже! Когда назло силы утраиваются!

«Не смей приносить газету!» Пожалуйста! Еще раз так заваришь кофе, убью!

Ну, как тебе кофе? Не по-турецки, а по-собачьи! Ум, помноженный на вредность — эффект потрясающий. Но формулируй четко наоборот. Программу даешь как компьютеру. Все равно выходит-то по-моему. Но ему главное, что он мне насолил! И оба довольны.

Когда ухожу из дома, дверь можно не запирать. Говорю ему: «Если взломают дверь, это гости, подай тапочки, поиграй!» Все! Разорвет!

А чтобы самому попасть в дом, что надо сказать в замочную скважину? «Свои»? Ребенок. Да он тебя расчленит. «Свой». Я вот что говорю как пароль: «Слышь ты, гад, только рявкни! Воры пришли, хозяина резать будем!» Открываю дверь — ножик выносит, хвостом виляет.

Так что, с любой живностью общий язык найти можно.

А ты с бабой своей поладить не можешь!

Они глаз не могли оторвать друг от друга. Для них не существовало ни деревьев, ни солнца, ни травы — весь мир сосредоточился в зрачках.

Словно завороженные, сидели они друг против друга час, два, три… Они не знали сколько. Время остановилось.

Первым не выдержал кролик. Как каратист крикнул «и-ех!» и пулей влетел в раскрытую пасть удава.

Как можно так жить?! Темень! Глушь! Вы же ничего не видите! Хватит! Лично я улетаю! Туда, где жизнь! Туда, где свет!

И мотылек полетел на мерцающее за ветвями пламя свечи.

Паук целыми днями ткал паутину. «Брось, старик, отдохни! Сегодня же воскресенье!» — говорили ему.

— Не могу! — не оборачиваясь, отвечал паук. — Ведь я не для себя для мух!

Высоко в небе парил орел, сжимая в когтях человеческую фигурку.

— Пусти меня! Пусти! — стонал человек.

Орел сжалился и разжал когти.

Дедуля был старенький, но попивающий. Врачи запретили, но умудрялся и как ребенок шел на всякие хитрости.

Пришли в гости. Накрыли на кухне, пироги, чай, а он по квартире ходит, принюхивается и видит в буфете графинчик с прозрачным. Либо водка, либо того интереснее — спирт. Выпить хочется, а не угощают.

Дед по комнате ходит и как бывший краснодеревщик по мебели пальцем щелкает и бормочет: «Дуб или фанера? Или ясень-таки?» И под этот стук графинчик достает, озирается, а свободной рукой по буфету стучит для маскировки исправно: «Дуб? Или фанера? Нет, вроде дуб.»

Из горла как хватанул глоточек. И задохся.

А на кухне слышим: «Фу ты! Фанера! А я думал: дуб! Ух, фанера крепкая! Хоть бы предупредили!»