Я бы мог ответить ему, что я слуга графа Тулузского, сын известного строителя Рокмора, а потому лучше ему оставить меня в покое и идти своей дорогой. Но я вежливо сказал, что после встречи с добрыми и чистыми людьми я не смогу успокоиться, пока не постигну истинную природу Святого Духа.

Граф Раймон вернулся в Тулузу, и я был первым, кого он пожелал увидеть. Он принял меня в Нарбоннском замке, в Орлиной башне, окна которой смотрели на север. Он был в воинском облачении, и когда я опустился перед ним на одно колено, он обхватил мои руки своими мягкими и влажными ладонями и долго не отпускал, пристально глядя на меня своими вечно слезящимися глазками. Так мы простояли несколько минут, а затем в полнейшей тишине прозвучали слова, которых произносить не следовало.

Я заметил, как граф, расхаживая взад и вперед, старался придать себе воинственный вид, сделать поступь уверенной и энергичной.

— Знаешь, как Папа Иннокентий встретил известие о гибели своего легата? Более четверти часа он сидел, задумавшись, а затем воззвал к святому Иакову Компостельскому. А знаешь, что внушил ему святой Иаков? Он велел ему начать крестовый поход против Юга, против меня, внука Раймона де Сен-Жиля, отличившегося при взятии Иерусалима! Только пусть помнит, что его крестоносцы рассеются словно пыль, натолкнувшись на стену из камня и железа, которую я возведу у них на пути. Мой племянник Тренкавель не сдержал радости при одной только мысли о возможности сразиться с рыцарями Севера, он уже призвал пятьсот арагонских рутьеров, оплатив их из собственной казны. А что касается меня…

Планы его были грандиозны. Он написал королю Англии и послал гонцов к своим вассалам в Альбижуа, Нарбоннэ и Прованс. Оружейники Тулузы трудились без передышки, ковали клинки для мечей и наконечники для копий. Под руководством консула Арнаута Бернара рабочие день и ночь трудились на крепостных стенах, укрепляя старые башни и возводя новые. Создавались новые отряды городской самообороны. Даже издали указ не открывать лавки раньше десяти часов — чтобы лавочники и их слуги имели время поупражняться во владении оружием. Женщины стали еще красивее, негоцианты преуспевали, на улицах царило веселье: ожидание грядущей войны опьяняло, как вино.

Почти каждый вечер я посещал общественные балы, устраивавшиеся на пустырях неподалеку от ворот Монтолью. В душе у всех царило воинственное настроение, и записные модники танцевали с мечом на боку. Острия рвали платья, поэтому часто возникали потасовки, и танцы постепенно утрачивали свою привлекательность. Поначалу мне нравилось находиться в центре всеобщего внимания, но скоро это стало меня стеснять. Мои ровесники старались не спорить со мной, боясь рассердить меня, а многие и вовсе глядели в мою сторону с опаской. И когда я шел танцевать, пространство вокруг меня быстро пустело.

Я стал находить удовольствие в общении с поэтами. Пейре Раймон водил меня на собрания, где поэты читали друг другу свои стихи. Чтения часто продолжались до глубокой ночи. В таких случаях удовольствие с поразительной легкостью уступало место сну: я отличался способностью засыпать где угодно. Когда собрания затягивались, меня всегда одолевал сон.

Почитать свои стихи иногда являлся грубиян Гильем Фигейра — всегда в сопровождении непотребной девки. Он и часа не мог прожить, не приложившись к бутылке; обычно девка прятала ее под платьем, и пока все бурно восхищались стихами, подсовывала Гильему заначку. Приходил и Жерар Рыжий, славившийся своими победами над женщинами и гигантским размером ног. Однажды мне даже довелось увидеть Пейре Видаля[12]. Он выглядел печальным и постаревшим, но так как за ним по-прежнему сохранялась репутация острослова, стоило ему только открыть рот и явить свои гнилые зубы, как все принимались дружно хохотать.

Однако больше всего хохотали в тот вечер, когда я впервые прочел стихи собственного сочинения. Печальный сюжет нисколько не способствовал такому веселью, и с этого дня я перестал посещать поэтов.

Я почти перестал бывать у Сезелии. А когда я пришел к ней, она вместо ожидаемых мною упреков напрямую спросила:

— Когда ты уедешь из Тулузы?

Я ответил, что состою при особе графа Раймона, а он пока не собирается покидать город.

— Тебе надо немедленно уехать из Тулузы.

— Но почему?

— Совсем скоро город будет разрушен, разрушен до самого основания.

И она еще раз убедительно повторила: город ожидает страшное бедствие.

Сначала я подумал, что, как это свойственно женщинам, у нее появилась навязчивая идея. Но она так часто напоминала о грядущих бедах и даже предложила мне под предлогом паломничества уехать вместе с ней на Восток, что в конце концов я заволновался. И стал упрашивать ее сказать, почему она уверовала в грядущее разрушение Тулузы, города, основание которого терялось во мгле веков, города, бессмертного, как сама планета.

Наконец она призналась, что узнала об этом от Фолькета, епископа Тулузы.

Она поведала мне: епископ ненавидел город из-за приверженности его жителей к ереси и постепенно уверовал, что ересь таится даже в стенах его домов, в камнях соборов и площадей. Гниение проникло в камень, бурлило в воде ручьев, пряталось в уличной тени. Епископ мечтал об образцовом наказании для Тулузы. Особенного проклятия заслуживали церковные здания. Их следовало разобрать, камень за камнем. Разрушить колокольню собора Сен-Сернен. Колокола переплавить, превратить в простые слитки металла.

А так как я не поверил в возможность осуществить такой ужасный замысел, она с горячностью принялась рассказывать дальше. Епископ Фолькет отправил Папе послание, где обосновал необходимость разрушить еретическую столицу. Он добился поддержки епископов Фуа, Альби и Безье. Каждый день к нему прибывали клирики с Севера, державшие его в курсе событий. Крестовый поход против Юга проповедовали не менее рьяно, чем походы против неверных. Из Франции и Германии двигались огромные армии; соединившись в Лионе, армии северян намеревались напасть на Окистанию.

Я решил сообщить полученные сведения своему господину, графу Тулузскому. Но мне не выпала такая возможность.

Когда на следующий день я предстал перед графом, он сурово, почти гневно посмотрел на меня и сказал, что сегодня же уезжает в Сен-Жиль и с собой берет других слуг, а меня с Тибо оставляет здесь, ибо мы не те люди, с которыми можно без опаски ехать в благочестивое место. И почти без сопровождения спешно покинул Тулузу.

Вернулся граф только месяц спустя. В день приезда я увидел его в рыцарском зале Нарбоннского замка. Он был расстроен, смотрел отсутствующим взглядом. Однако, проходя мимо, он подмигнул мне, и я понял, что он по-прежнему настроен ко мне доброжелательно. Вечером мы с Тибо получили приказ быть готовыми сопровождать его.

— Кажется, нам следует вооружиться, — задумчиво произнес Тибо. — Хотя мы отправляемся всего лишь в капитул.

Граф Тулузский созвал собрание консулов. Согласно обычаю, он был обязан лично являться в дом, где собирался капитул, дабы засвидетельствовать главенство городских советников по отношению к своему сеньору.

Когда мы верхом выехали с улицы Нобль, нас нагнал человек в черном платье, препоясанный поверх мечом; он походил одновременно и на клирика, и на солдата. Я уже приготовился дать ему отпор, как граф обернулся и сказал мне:

— Это брат Лоран Гильом. Отныне он будет находиться при моей особе.

Позднее мы узнали: это был шпион, посланный Папой Иннокентием следить за графом.

Дом, где заседал капитул, стоял позади собора Сен-Сернен, и часть окон его выходили на улицу. Это была древняя римская постройка, возможно даже храм, со временем перестроенный. Двенадцать колонн, украшавшие фасад, напоминали изваяния двенадцати консулов. Улицу запрудили кони, на которых приехали советники капитула. Граф уже поднимался по ступеням, когда я увидел, как тот, кого граф назвал Лораном Гильомом, многократно перекрестился. Приблизившись, он вкрадчиво прошептал мне на ухо: