— Венера или Диана, какими их представляет себе легковерный народ, не могли бы быть прекраснее ее! — воскликнул Кассий после минуты безмолвного восторга.

— Венера, конечно Венера, — сказал, улыбаясь, Тит Лукреций Кар, — Диану уж оставь в покое; она слишком чиста для того, чтобы можно было сравнивать с ней эту продажную женщину, эту квадрантарию.[169]

— Кто это дал такое постыдное прозвище Клодии?.. Кто смеет так поносить ее? — воскликнул взбешенный Кассий.

— Завистницы-матроны, не менее развратные, чем она, но менее бесстыдные и менее красивые. Они не выносят ее и потому превратили ее в мишень для своих острот и неутолимой ненависти.

— Вот она, смотрите! — воскликнул Метробий. — Вон та, что первая наградила Клодию этой кличкой.

И он указал на высокую женщину, патрицианку, судя по одежде. Она была хорошо сложена, но лицо ее носило печать строгости и даже суровости. Стояла она неподалеку от колонны, где были Клодия и ее брат. Рядом с ней стоял человек лет тридцати с лишним, высокого роста, величественного вида и осанки, у него был очень широкий лоб, густые косматые брови, близорукие глаза с каким-то потухшим взглядом и орлиный нос. Лицо было незаурядное и поражало своим сосредоточенным выражением.

— Кто это? Теренция? Жена Цицерона?..

— Да, именно она… Вон она стоит рядом с почтенным своим мужем!

— О, ей-то вполне пристало бичевать пороки и разврат! — заметил, иронически улыбаясь, Лукреций. — Недаром ее сестра, весталка Фабия, прославилась своей кощунственной связью с Катилиной! Клянусь Геркулесом, если цензору придется разбираться в безнравственном поведении Клодии, у него будет больше оснований заняться еще более безнравственной жизнью Фабии.

— Эх! — с недоверчивым видом покачал головою Метробий. — Мы уже дошли теперь до такого позора, что если бы строгий и неподкупный Катон, самый суровый и непреклонный из всех цензоров, которые были до сих пор в Риме, жил в наше время, он не знал бы, с чего начать исправление распущенных нравов. Клянусь Кастором и Поллуксом, если бы ему пришлось изгнать из Рима всех женщин, не имеющих права тут находиться, Рим превратился бы в город, населенный только мужчинами, как в блаженные времена Ромула, и для сохранения рода Квирина пришлось бы снова прибегнуть к похищению сабинянок. Впрочем, стоят ли нынешние сабинянки того, чтобы их похищали?

— Браво, браво, вот это я понимаю, клянусь божественным Эпикуром! — воскликнул Лукреций. — Метробий произносит филиппику против распущенности нравов! При первых же выборах я подам за тебя голос и буду вести пропаганду, чтобы тебя избрали цензором!

В этот момент толпа снова двинулась, и Кассий со своими друзьями оказался почти у самых ступенек лестницы портика «храма Весты, недалеко от Клодии. Кассий приветствовал ее, приложив правую руку к губам, затем воскликнул:

— Привет тебе, о Клодия, прекраснейшая из всех прекрасных женщин Рима!

Клодия взглянула на него и ответила на поклон легким наклонением головы и нежной улыбкой, бросив юноше долгий огненный взгляд.

— Взгляд этот обещает многое, — улыбаясь, сказал Лукреций Кассию.

— Твой пыл вполне оправдан, славный Кассий, — сказал Метробий. — Право, я никогда еще не видел женщины красивее, за исключением одной; она была так же прекрасна, как Клодия, — греческая куртизанка Эвтибида!

Лукреций вздрогнул при этом имени и, помолчав, спросил с легким вздохом:

— Красавица Эвтибида! Где-то она теперь?..

— Ты не поверил бы собственным глазам, ведь она в лагере гладиаторов!

— Напротив, я нахожу это вполне естественным, — ответил Лукреций. — Там для нее самое подходящее место!

— Но знай, что Эвтибида находится в лагере этих разбойников только для того, чтобы добиться любви одного из них: она безумно влюблена в Спартака…

— Браво! Клянусь Геркулесом!.. Теперь наконец у нее любовник, достойный ее!

— Ошибаешься, клянусь Юпитером Статором!.. Спартак с презрением отверг ее.

Все трое на мгновение умолкли.

— А вот ты и не знаешь, — продолжал через минуту Метробий, обращаясь к Лукрецию, — что красавица Эвтибида не раз приглашала меня, звала приехать в лагерь гладиаторов.

— А что тебе там делать? — удивленно спросил Лукреций.

— Пьянствовать, что ли? — добавил Кассий. — Но этим ты вполне успешно занимаешься и в Риме…

— Вы все смеетесь, шутите… а я бы не прочь туда отправиться…

— Куда?

— Да в лагерь Спартака. Поехал бы туда переодетый и под вымышленным именем вошел бы к нему в доверие и приобрел его расположение, а тем временем разузнал бы все его планы и намерения, разведал бы, что он там подготовляет, и обо всем тайком сообщил бы консулам.

Оба патриция громко расхохотались. Метробий обиделся и сердито сказал:

— Ах, вы смеетесь? А разве не я предупредил консула Луция Лициния Лукулла два года назад о подготовлявшемся восстании гладиаторов? Разве не я открыл их заговор в роще богини Фурины?

«А-а, запомним!» — подумал Арторикс. Лицо его вспыхнуло, и он мрачно взглянул на Метробия, шедшего неподалеку от него.

В этот момент толпа подошла к подножию Капитолия и очутилась перед храмом Сатурна; это было величественное и прочное сооружение, где, кроме жертвенника Сатурну, хранились также утвержденные законы и государственная казна; тут теснилось великое множество народа и движение замедлялось еще больше.

— Клянусь богами, покровителями Рима, — воскликнул Кассий, — здесь можно задохнуться!

— Да, это вполне возможно, — сказал Лукреций.

— Так оно и будет, клянусь венком из плюща Вакха Дионисия! — воскликнул Метробий.

— Не понимаю, к чему нам было забираться в эту сутолоку! — сказал Лукреций.

Толпа все больше нажимала, толкотня и давка были невыносимы; наконец через четверть часа, двигаясь черепашьим шагом, почти задохнувшись, Метробий, Лукреций и Кассий, а также и Арторикс попали в храм, где увидели бронзовую статую бога Сатурна с небольшим серпом в руке, как будто собравшегося на жатву. Статуя была окружена земледельческими орудиями и аллегорическими изображениями сельских работ и сцен из пастушеской жизни. Статуя Сатурна была полая и наполнялась оливковым маслом в знак изобилия.

— Смотри, смотри, вот божественный Цезарь, верховный жрец, — сказал Метробий. — Он только что совершил жертвоприношение в честь Сатурна и теперь, сняв жреческое облачение, выходит из храма.

— Как на него смотрит Семпрония, прекрасная и умная Семпрония!..

— Ты бы лучше сказал — необузданная Семпрония.

— Черноокая красавица! Клянусь двенадцатью богами Согласия, совершенный тип римской зрелой красоты!..

— Погляди, словно молния, сверкает пламя страсти в ее черных глазах! Какие улыбки шлет она красавцу Юлию!

— А сколько еще матрон и девушек нежно поглядывают на Цезаря!

— Посмотри на рыжую Фавсту.

— Дочь моего бессмертного друга Луция Корнелия Суллы Счастливого, диктатора.

— Что ты был другом, да еще бесстыдным другом этого чудовища, нам уже давно известно, и тебе незачем повторять это на каждом шагу.

— Что это опять за шум?

— Что за крики?

Все повернули головы ко входу в храм, откуда опять неслись громкие восхваления Сатурну.

Вскоре толпу, заполнявшую храм, оттеснила к колоннаде и к стенам новая толпа, явившаяся на поклонение Сатурну, и в ней человек пятьдесят мрачных и исхудалых богомольцев, словно в триумфальном шествии, несли городского претора; у каждого в руке была железная цепь.

— Ах да, понимаю! Это преступники, сидевшие в Мамертинской тюрьме в ожидании приговора: согласно обычаю, они помилованы, — сказал Лукреций.

— И, как установлено обычаем, они принесли сюда свои кандалы, чтобы повесить их на алтарь божественного Сатурна, — добавил Метробий.

— Смотри, смотри, вон там страшный Катилина, гроза всего Рима! — воскликнул Кассий, указывая в сторону жертвенника бога, возле которого стоял гордый и распутный патриций, погрузившись в созерцание коллегии весталок, и пожирал взглядом одну из молодых жриц. — Отрицать бесполезно — этот человек жесток даже в любви. Видите, с какой звериной алчностью он глядит на сестру Теренции.