— Можно подумать, — с усмешкой произнес вполголоса каппадокиец, — что легионы, разбитые им под Фунди, не были консульскими легионами.

— О-о! Между преторским войском и двумя консульскими армиями большая разница. Тебе, варвару, этого не понять! Клянусь чудесным мечом бога Марса, гладиаторов быстро разгромят, и пленные попадут к нам в тюрьмы, а оттуда тысячами будут отправлены в цирки на уничтожение.

— Без пощады!..

— Никакой жалости к этим разбойникам!..

— Вот тогда уж мы вознаградим себя! А то что ж это такое! Нет и нет гладиаторских боев! Изволь-ка терпеть!..

— Да, уж клянусь Геркулесом Мусагетом, мы вознаградим себя!

— Устроим невиданные гладиаторские бои, — такие, чтоб шли целый год.

— Я хочу насладиться муками агонии, предсмертным хрипом этих тридцати тысяч разбойников!..

— То-то будет праздник! То-то будет ликованье!..

— Потешимся! Повеселимся!

— Еще посмотрим, — пробормотал сквозь зубы Арторикс, побледнев и весь дрожа от гнева.

И в то время как эти звери в человеческом образе упивались в мечтах будущими кровавыми побоищами, фокусник заплатил за выпитое вино и ушел, захватив четвероногих артистов и принадлежности своего ремесла. Он направился в сторону Палатина и свернул на верхнюю Священную улицу, по которой с неистовыми криками медленно двигалась толпа, сквозь которую он с трудом пробился, усердно работая локтями.

Толпа эта, пройдя верхнюю Священную улицу, наводнила затем все улицы вокруг Палатинского холма, по которым фокусник должен был пройти, чтобы добраться до верхушки северного склона холма, где стоял дом Катилины.

Арториксу до отвращения надоели толчея и давка, он чуть не оглох от этого неистового шума и гама. Наконец он дошел до портика, украшавшего дом патриция. В портике оказалось великое множество клиентов, отпущенников и рабов фамилии Сергия; рассевшись, как попало, они пировали, предаваясь обжорству и пьянству. Весь дом высокомерного и неукротимого сенатора был полон гостей, судя по доносившимся оттуда крикам и песням.

Появление фокусника было встречено бешеными рукоплесканиями, и вскоре ему пришлось повторить перед этой ордой пьяниц свои фокусы, которыми он три часа назад развлекал случайную публику на улице Карин.

Как и тот раз, Эндимион и Психея отлично исполнили свои номера и вызвали нескончаемые рукоплескания, неистовый смех и восхищение фокусником.

Пока один из гостей Катилины собирал вознаграждение фокуснику, Арторикс, потешая публику, не переставал наблюдать за всем, что происходило вокруг него. Заметив в портике управителя домом, которого он узнал по одежде и по властному тону его приказании рабам, приставленным к кухне, он подошел и попросил доложить о себе, сказав, что принес Катилине важные сведения.

Домоправитель смерил его взглядом с ног до головы; затем небрежно и почти презрительно ответил:

— Господина нет дома.

И повернулся спиной к фокуснику, собираясь уйти.

— А что, если я пришел к нему с Тускуланских холмов и у меня есть к нему поручение от Аврелии Орестиллы? — тихо сказал Арторикс.

Домоправитель остановился, повернулся к нему и вполголоса сказал:

— Ах… ты пришел?.. — И с лукавой улыбкой добавил: — Понимаю… Ремесло фокусника не мешает быть крылатым вестником богов… А-а-а… понимаю.

— Ты необычайно проницателен! — с тонкой иронией ответил Арторикс.

И тут же добродушно добавил:

— Что поделаешь! Делаю, что могу.

— Да что ж, я ничего не имею против, — сказал домоправитель и через минуту добавил: — Если хочешь повидать Катилину, спустись к Форуму… Там ты наверняка найдешь его.

И он удалился.

Как только Арториксу удалось избавиться от своих новых поклонников, осыпавших его похвалами, он спустился с Палатина и с той поспешностью, которую только дозволяли переполненные народом улицы, направился к Форуму, где давка и шум были, разумеется, еще больше, чем в любой другой части города.

Здесь медленно двигался в двух противоположных направлениях трехтысячный поток людей обоего пола, всех возрастов и состояний: одни шли к храму Сатурна, другие возвращались от него.

Все портики вокруг Форума — портики храмов Согласия, Кастора и Поллукса, Весты, Грекостаза, Курии Гостилия и базилик Порции, Семпронии, Фульвии и Эмилии — были переполнены патрициями, всадниками, плебеями и в особенности самыми красивыми женщинами всех сословий. Отсюда, где зрителей меньше толкали и жали, они любовались внушительной картиной, которую представлял собою обширнейший Форум, переполненный ликующей праздничной толпой.

Почитатели Сатурна, желавшие поклониться богу, в честь которого установлен был этот праздник, сталкивались с богомольцами, выходившими из храма; впереди как той, так и другой толпы шли мимы, флейтисты, музыканты, кифаристы; все пели гимны в честь великого отца Сатурна и исступленно выкрикивали его имя.

Неописуемый, оглушительный шум еще больше усиливали разноголосые выкрики бесчисленных скоморохов, продавцов игрушек, всякой снеди и разносчиков мелочных товаров.

Попав в людской поток, Арторикс поневоле должен был отдаться его течению и, увлекаемый его медлительной, но непрестанной волной, дошел до храма божества, чествуемого в тот день.

Толпа продвигалась на несколько шагов, останавливалась на минуту, снова двигалась дальше, и, шагая в тесных ее рядах, Арторикс бросал взгляд то направо, то налево, надеясь увидеть Катилину.

Собака бежала рядом с хозяином, и время от времени Арторикс слышал ее жалобные повизгивания, — хотя бедное животное ловко и осторожно пробиралось под ногами людей, в этой страшной давке ей неизбежно наступали то на одну, то на другую лапу.

На несколько шагов впереди Арторикса шел какой-то старик и двое молодых людей. На старике была богатая, даже роскошная одежда, но Арторикс сразу распознал в нем мима; человеку этому, несомненно, Уже перевалило за пятьдесят: густой слой белил и румян не мог скрыть глубоких морщин на его безбородом, женоподобном истасканном лице, отражавшем самые низменные страсти. Двое юношей, шедшие рядом с мимом, были патриции, о чем свидетельствовала пурпурная кайма на их белых туниках. Один из них, лет двадцати двух — двадцати трех, был выше среднего роста, хорошо сложен; густые черные кудри подчеркивали бледность его лица, полного тихой грусти; выразительные черные глаза искрились умом. Второй юноша, лет семнадцати, невысокий и хилый с виду, привлекал внимание своим прекрасным лицом; в четких, правильных его чертах запечатлелась чистота души, глубокие чувства, твердая воля и решительный характер. Старик этот был Метробий, а юноши — Тит Лукреций Кар и Гай Кассий Лонгин.

— Клянусь славой моего бессмертного друга Луция Корнелия Суллы! — говорил комедиант, обращаясь к своим спутникам и, видимо, продолжая начатый разговор. — Клянусь, я никогда не видел женщины красивее Клодии!

— Старый сластолюбец, может быть, ты и встречал в своей развратной жизни таких красавиц, но уже другой такой распутницы, конечно, не знавал, верно, старый плут?

— Поэт, поэт, не дразни меня, — сказал комедиант, польщенный словами Лукреция. — Клянусь Геркулесом Мусагетом, мы и о тебе кое-что знаем.

— О, клянусь Мнемосиной, я без ума от Клодии! — воскликнул Кассий, устремив взгляд на портик храма Весты, около которого в эту минуту собралась толпа; там была и Клодия, и Кассий не сводил горящих глаз с красавицы, стоявшей рядом со своим братом, на вид еще мальчиком. — Как она хороша?.. Божественно прекрасна!

— Победа над Клодией — дело нетрудное, Кассий, — сказал, улыбаясь, Лукреций, — если ты действительно решил добиться ее поцелуев.

— О, она не заставит себя долго просить, уверяю тебя, — прибавил Метробий.

— Ты заметил, как она похожа на своего брата?

— Они словно две миндалины в одной скорлупе… Если бы Клодия надела мужское платье, их невозможно было бы отличить друг от друга.

В эту минуту толпа, как это случалось через каждые десять шагов, остановилась, и Арторикс мог рассмотреть вблизи женщину, на которую Кассий бросал влюбленные взоры. Она стояла у колонны портика, высокая, стройная, молодая, — ей было не больше двадцати лет; короткая белая туника из тончайшей шерсти, окаймленная пурпурной полосой и туго перехваченная в талии, обрисовывала ее гибкий стан и сладострастные изгибы роскошных форм. Как ни была ослепительна белизна ее рук и плеч, лицо ее казалось еще белее, и только нежный румянец, игравший на щеках, говорил, что это лицо, эта шея, эти плечи и эта грудь принадлежат живой женщине, а не статуе из прозрачного паросского мрамора, изваянной резцом бессмертного Фидия.[168] Лицо ее обрамляли густые и мягкие рыжие кудри и оживляли голубые сияющие глаза со смелым и даже дерзким выражением. Рядом с этой красавицей, уже отвергнутой первым мужем, стоял поразительно похожий на нее Клодий; ему едва исполнилось четырнадцать лет, и по детскому открытому его лицу никто не мог бы угадать в нем будущего мятежного народного трибуна, жестокосердного человека, которому суждено было в недалеком будущем навлечь на Рим бедствие раздоров, распрей и убийств.