Так отвечал Эномай, и речь его, вначале грубая и заносчивая, мало-помалу, незаметно для него самого, стала мягкой, покорной, и закончил он ее совсем в другом тоне, ласковом и дружелюбном.

— Но почему же ты вдруг так изменил отношение ко мне? Почему так плохо говоришь обо мне? Ведь я всегда только и думаю о благе и о победе гладиаторов; я ничего не делал и не добивался звания верховного вождя, хотя меня не раз избирали; со всеми своими товарищами по несчастью, а с тобою в особенности, я всегда жил в дружбе и вел себя с ними, как истинный друг их и соратник.

Так говорил Спартак, и его благородное лицо выражало печаль и огорчение; он беседовал с Эномаем, стараясь проникнуть в тайники его души.

— Погоди, Спартак, — не надо так говорить, не смотри на меня такими глазами! — сердито бормотал Эномай, однако по голосу чувствовалось, что он растроган и с большим трудом сдерживает свое волнение. — Я ведь не говорил… У меня и в мыслях не было… Я не хотел сказать…

— Если я отстаивал мысль о возвращении каждого в его страну, то только потому, что после долгого и зрелого обсуждения я убедился, что, сражаясь в одной только Италии, мы никогда не одержим полной победы над Римом. Рим!.. Победить Рим, сокрушить его могущество… уничтожить его тираническую власть! Неужели же ты думаешь, что мысль об этом не нарушает ночью мой покой, не преследует меня в сновиденьях?.. Стать выше Бренна,[170] Пирра, Ганнибала!.. Свершить то, чего не могли достигнуть самые прославленные полководцы!.. Да разве это не было бы для меня великой честью? Но ведь Рим, с которым воюют в пределах Италии, — это Антей: побежденный и поверженный Геркулесом, он встает еще более сильным, чем прежде. Допустим, что мы разобьем с великим трудом римские легионы, прольем немало крови, — через несколько дней Рим выставит против нас новые и новые армии, двинет на нас еще шестьдесят, семьдесят легионов, пока не разобьет, не уничтожит нас окончательно. Чтобы победить Антея, божественный Геркулес не поверг его на землю, а задушил, подняв на воздух своими мощными руками; чтобы победить Рим, мы должны поднять против него одновременно все угнетенные народы, мы должны взять империю в кольцо и наступать со всех сторон на Италию, все теснее и теснее сжимать это кольцо вокруг стен Сервия Туллия и с армией в шестьсот — семьсот тысяч воинов осилить, задушить этот роковой народ и роковой город. Это единственная возможность победить Рим, это единственный путь к уничтожению его могущества; если нам не удастся совершить это, наши внуки, наши правнуки этого добьются, но это произойдет только так: никакая иная война, никакая иная борьба с Римом невозможна; Митридат будет побежден так же, как был побежден Ганнибал, народы Рейна, парфяне и карфагеняне, греки и иберийцы; только единый союз всех угнетенных против единого угнетателя даст им победу над этим гигантским вампиром, который медленно, постепенно, но непреодолимо протягивает свои огромные щупальца по всей поверхности земли.

Спартак воодушевился и, весь горя, говорил со страстью вдохновения, глаза его сверкали; и, слушая его, Эномай, честный, искренний человек и преданный друг Спартака, чувствовал, как его, почти помимо воли, влечет к фракийцу; он был очарован его красноречием и чувствовал, как в душе его утихает гнев, который Эвтибида разожгла с таким трудом своими хитроумными ухищрениями. Когда же вождь гладиаторов умолк, германец, сам того не замечая, оказался совсем близко около него и, умоляюще протянув руки к прекрасному и величественному спасителю рабов, окруженному в эту минуту каким-то ореолом волшебного сияния, произнес дрожащим от волнения голосом:

— О, прости, Спартак, прости меня… ты не человек, ты полубог!..

— Нет… я самый счастливый из людей, потому что в тебе я вновь обрел своего брата! — воскликнул растроганный фракиец, открывая объятия Эномаю, который порывисто бросился к нему.

— Ах, Спартак, Спартак… я люблю тебя и почитаю еще больше, чем прежде!

Оба друга молчали, соединившись в братском объятии. Первым освободился из объятий Спартак и голосом, в котором еще чувствовалось пережитое волнение, спросил германца:

— Теперь скажи мне, Эномай, зачем ты пришел ко мне?

— Я?.. Но… да я уж и не знаю… — ответил германец сконфуженно. — К чему вспоминать?.. Не стоит и говорить об этом!

Он умолк на мгновение, а затем с живостью добавил:

— Раз уж я пришел и ты, верно, считаешь, что пришел попросить тебя о чем-то, то я прошу тебя, чтобы я и мои германцы заняли самые опасные позиции в предстоящем сражении с консулом Лентулом.

Спартак поглядел на него ласково, с любовью и воскликнул:

— Ты верен себе! Так же храбр, как и честен!.. Будешь сражаться на самом опасном участке.

— Ты твердо обещаешь это?

— Да, — ответил Спартак, протягивая Эномаю руку, — ты ведь знаешь, что в моей душе нет места ни лжи, ни страху.

И, беседуя с другом, Эномай ушел с претория вместе со Спартаком, который хотел проводить его до палаток германцев.

Не успел Спартак отойти и на четверть стадия[171] от преторской площадки, как его догнал спешивший к нему Арторикс, которого вождь гладиаторов три дня назад отправил во главе тысячи конников на разведку в направлении Реаты собрать сведения о войске Геллия. Узнав, что Спартак только что ушел с Эномаем, Арторикс пошел вслед за ними и догнал их у палаток германских легионов.

— Привет тебе, Спартак! — сказал он. — К Геллию пришла часть его кавалерии; они уже выступили из Анагнии и идут в Карсеолы, а завтра вечером направятся оттуда в Реату и нападут на тебя не позже чем через пять дней.

Спартак стал размышлять над этим известием и после некоторого раздумья сказал:

— Завтра вечером мы снимемся с лагеря и пойдем в направлении Камерина; придем мы туда послезавтра, за несколько часов до полудня после десятичасового перехода, который будет нелегким; по всей вероятности, Лентул прибудет туда послезавтра вечером, самое позднее на четвертый день утром; его войска придут усталыми, а мы к тому времени уже отдохнем и со свежими силами обрушимся на Геллия; не может быть, чтобы мы не одержали над ним победу. После этого мы беспрепятственно продолжим свой путь до Альп. Что ты об этом думаешь, Эномай?

— Превосходный план, достойный великого полководца, — ответил Эномай.

Когда Спартак отпустил Арторикса, германец пригласил друга к себе в палатку и усадил за стол вместе со своими контуберналами, среди которых не хватало только Эвтибиды: у нее было слишком много оснований не показываться на глаза Спартаку.

В дружеской беседе, сопровождавшейся возлияниями терпкого, но превосходного вина, быстро проходили часы, и уже настала ночь, когда Спартак вышел из палатки Эномая. Германец, уже успевший охмелеть, так как по своему обыкновению пил, не зная меры, хотел было проводить Спартака до преторской площадки но фракиец не позволил ему этого, и, только уступая просьбам контуберналов Эномая, вождь гладиаторов разрешил им проводить его до преторской палатки.

Лишь только Спартак ушел и Эномай остался один, на пороге небольшого отделения, отведенного для нее в палатке начальника германцев, появилась Эвтибида, бледная, с распущенными по плечам густыми рыжими косами; скрестив на груди руки, она стала перед скамьей, на которой сидел Эномай, охваченный думами о фракийце.

— Так вот что… — начала Эвтибида, устремив на него гневный и презрительный взгляд. — Значит, Спартак опять поведет тебя, куда ему вздумается, как ведет за собою свою лошадь, опять будет пользоваться твоей силой и храбростью, чтобы возвеличиться самому?

— Ах, ты опять? — глухо и с угрозой произнес Эномай, бросив на нее дикий взгляд. — Когда же ты наконец прекратишь свою подлую клевету? Когда перестанешь отравлять мне душу ядом своих измышлений? Ты злее волка Фенриса,[172] проклятая женщина!