— О, нет, господин, — ответил Клейдемос, не задумываясь. — Слишком большая роскошь для меня! Помимо всего прочего, так можно привлечь ненужное внимание и зависть моих товарищей. Лучше я не буду казаться слишком подозрительным. Я устраню своего слугу сам, сразу же, как мы окажемся на побережье. У меня уже имеются приказы по этому поводу.

— Как пожелаешь, — кивнул сатрап. — А сейчас разреши мне предложить мое гостеприимство, чтобы у тебя было несколько дней для восстановления сил перед твоим долгим возвращением назад.

Клейдемос принял приглашение: любопытно было посмотреть, как на самом деле живут те, кого греки называют варварами.

Дворец оказался значительно прекраснее любого из всех тех, которые ему приходилось видеть в Греции или Азии. Лахгала отправили в помещение для рабов, а Клейдемосу предоставили большую, просторную комнату в верхней части дворца, окна которой выходили на две стороны, восток и запад, освежающий вечерними легкими ветерками.

Обедал он вместе с Артабазом ближе к закату и нашел, что еда очень вкусная: все виды жареной дичи, приправленные аппетитными острыми травами. Более всего его поразила огромная птица. Повара подали ее на стол, украшенной длинными радужными перьями из хвоста, и на конце каждого пера было большое зеленовато-голубое пятно, похожее на глаз.

Заметив удивление гостя, сатрап приказал принести клетку с живой птицей, чтобы гость смог увидеть ее в естественном виде.

Птица имела настолько яркую окраску, что Клейдемос потерял дар речи. Оперение на шее было ярко-голубое, длина хвоста составляла приблизительно два локтя. Но ее крик был такой противный, что даже трудно представить.

Клейдемосу рассказали, что птицу доставили из далекой Индии, крайней восточной провинции Великого царя, за которой начинался бесконечный Океан. Ему показали еще одну птицу, хотя и меньшего размера, но с еще более ярким оперением: красным, фиолетовым, черным и белым. Как ему объяснили, птицу поймали охотники в земле фасийцев, северного племени, название которого происходит от реки Фас, чей исток находится на Кавказе, а впадает она в Понт.

После дичи подали сладкое и фрукты: гранаты, фиги или винные ягоды и нечто похожее на розовое яблоко, покрытое слоем пушинок, удивительно сочное и утоляющее жажду. Эти фрукты были очень вкусные и сладкие, но в середине оказалась твердая косточка.

Клейдемос чуть не сломал зуб, пытаясь раскусить ее, вызвав бурное веселье за столом у всех обедающих. Эти фрукты выращивали только в дворцовом саду, сами плодовые деревья доставили прямо из далекой Персии, поэтому эти фрукты называли «персидские яблоки», персики.

После обеда евнух проводил Клейдемоса в его комнату, украшенную эмалевыми цветами и деревьями с птицами, имеющими яркое оперение, и дикими животными. Но больше всего его удивила постель: она была такой огромной, что на ней могли поместиться четыре человека. Это ложе было установлено на позолоченных бронзовых опорах в виде человеческих фигур с крыльями.

В постели лежала темнокожая девушка, очень красивая, ее тело было изящно прикрыто милесской прозрачной тканью. На ломаном греческом языке евнух сказал, что надеется, что она будет вполне удовлетворительна; ее привезли из северного мосинесийского племени, известного своим пренебрежением к любым ограничениям.

В действительности, мужчины и женщины этого племени соединялись друг с другом в любом месте, даже под открытом небом, не обращая ни малейшего внимания на тех, кто может наблюдать за ними.

Неприличными жестами евнух пытался объяснить Клейдемосу те удовольствия, которые ожидают его. Он добавил, что есть и другие девушки: из Вифинии, Каппадокии, Ликии, даже из Египта — все тонкие знатоки обрядов Афродиты.

Клейдемос поблагодарил его, уверив, что эта девушка вполне подходит, но если он захочет другую, то сообщит об этом завтра. Евнух ушел, сально улыбаясь и закрывая за собой кедровую дверь, издающую приятный запах.

Спартанец прошел на один из балконов, чтобы выйти на свежий воздух. Вид, который открылся перед ним, был завораживающим: город внизу был все еще окрашен последним красным лучом заката. Огромная высокогорная равнина на юге была испещрена какими-то пятнами, казавшимися сероватыми, пыльными облаками. На них мерцали золотистые блики, исчезающие в тени. Это были отары овец, которых пастухи гнали в долину Келайнаи, стремясь прочь от быстро наступающей темноты.

Клейдемос почти услышал блеяние овец, возможно, он всего лишь воображал это, когда увидел себя самого, опирающегося на пастушью палку с крюком, среди овец и ягнят; огромный баран, вожак отары, следовал за ним. Так и было когда-то, давным-давно… а насколько давно, даже он сам не мог вспомнить.

Затем неожиданно долина окуталась тьмой, а черные тени поползли по плато, лежащее у подножья горы, над которой было голубое и невесомое небо, как прозрачная ткань из виссона. В этот момент со стороны, противоположной садящемуся солнцу, поднялась луна, белая и блестящая, словно она давно покинула волны Океана, из которого, как говорят, она появляется.

Клейдемос почувствовал легкое прикосновение на своем плече и обернулся, чтобы взглянуть на девушку, стоявшую перед ним обнаженной в лунном свете. Он позволил ей отвести себя за руку в постель, позволил ей раздеть себя и ласкать.

Она смотрела на него, улыбаясь и шепча короткие фразы, которые он не мог понять, но ее голос был нежный, руки мягкие и легкие, он едва ощущал их прикосновение. И пока она целовала его своими губами, влажными и прохладными как лепестки фиалок, прижимаясь упругими грудями к его груди, он думал, что тела богов должны быть такие же, как у нее. Никогда ничем не изнуренные и не поддающиеся болезням.

Он подумал об Антинее, единственной женщине, которую он любил за всю свою жизнь. Ее руки, наверное, покрылись мозолями от многолетней тяжелой работы, кожа обожжена солнцем, но ее глаза… ее глаза, возможно, все так же сияют и остаются такими же зелеными, как поля Тайгета.

Клейдемос и Лахгал покинули Келайнаи с ответом сатрапа Артабаза для царя Павсания и находились в пути около месяца, не задерживаясь ни в каком месте надолго. К концу лета показались Сарды. Они отправились в путь, когда на полях еще зеленела пшеница; а сейчас фермеры уже молотили ее и веяли, подбрасывая в воздух лопатами, чтобы ветер отделил зерно от мякины.

Около одной из фермы Клейдемос привязал своего коня к столбику изгороди и жестом позвал Лахгала следовать за ним в тополиный лес.

— Лахгал, — сказал он, — пришло время, и нам пора расстаться. Кто-нибудь в Сардах может узнать тебя. Я скажу Павсанию, что я выполнил его приказы, но ты должен исчезнуть навсегда.

— Я так и сделаю, Два-Имени, — ответил молодой человек. — Спасибо, что спас мне жизнь. Никогда не забуду это.

— Куда направишься? — спросил Клейдемос.

— Не знаю. Совсем не легко беглому рабу найти безопасное пристанище. Может быть, на юг, в Патары; я смогу найти судно, отправляющееся на запад.

Говорят, что Сицилия — богатая и красивая земля. Денег, которые ты мне дал, достаточно, чтобы оплатить дорогу.

— Кажется, это хорошее решение. Никто не будет разыскивать тебя там, но тебе нужно выбрать новое имя.

— Да, точно как случилось с тобой. Никогда не говорил тебе, что Павсаний дал мне греческое имя, потому что не мог произнести Лахгал. Разве ты никогда не слышал, как меня называли другим именем?

— Возможно, раз иди два, но сейчас я не помню его…

— Аргел. Он назвал меня Аргел, но мне оно не нравится, я выберу другое.

Оба мужчины молчали какое-то время.

— Этот момент очень горек для меня, — сказал Клейдемос. — Найти друга только для того, чтобы навсегда потерять его, очень печально.

— Не говори так, Два-Имени. Ты когда-нибудь представлял себе, когда покидал Кипр, что однажды ты найдешь того маленького мальчика, который уже превратился в мужчину, одним пасмурным утром во Фракии под кроной одинокого дуба? Кто знает, Два-Имени, — судьба человека в руках Зевса, возможно, мы встретимся снова в один прекрасный день.