Отто Брозовский взглянул на железный крюк и задумался. Они стали толкать следующую вагонетку. Немного погодя Брозовский спросил:

— Скажи-ка, Ленерт, что бы ты сделал со штейгером, у которого на совести твоя рука?

— Смешной ты, Брозовский… — Рабочий помолчал. — Да разве я могу сделать, что захочу? Если бы я мог распоряжаться… Ну, скажем, был бы я начальник производства… — Он покачал головой и махнул рукой. — Чепуха. И что за чепуху я несу!

Но Брозовский не отставал:

— Нет, ты скажи, что бы ты сделал… как начальник производства?

Рабочий рассмеялся:

— Я — и вдруг начальник производства? Знаешь, Брозовский, по ночам мне частенько снится всякая ерунда, но такого вздора я и во сне никогда не видел.

Брозовский всем своим сильным телом налег на вагонетку и, сдвинув ее с места, сказал:

— И вовсе это не вздор! Просто тебе так кажется потому, что мы живем здесь, в Мансфельде. А вот в Кривом Роге шахтами управляют такие, как ты да я.

Ленерт недоверчиво усмехнулся:

— Ну, уж это сказки!

— Совсем не сказки.

— Где это, говоришь?

— В Кривом Роге, — повторил Брозовский. — Это город в Советском Союзе — центр горнорудного района.

Но Ленерт по-прежнему усмехался:

— Значит, шахтами там управляют горняки вроде тебя и меня? — Он подмигнул. — Да ты, видно, хочешь меня разыграть. Так я тебе и поверил!

— Это правда, Ленерт, чистая правда. Нам оттуда писали сами горняки.

— Кому писали? Тебе? Потому что ты Отто Брозовский и у тебя голубые глаза?

Брозовский рассмеялся.

Они вместе втолкнули вагонетку в клеть. Взвизгнули колеса, лязгнули сцепы.

— Приходи-ка к нам на собрание ячейки, — сказал Брозовский. — Я покажу тебе письма.

— Хорошо, Брозовский, только смотри не забудь.

Они продолжали работать молча. Каждый думал о своем.

На глубине восемьсот метров, под пластами отложений краснозема и кварца, под миллионами тонн породы, земную кору прорезает черный слой медной руды толщиной в двадцать сантиметров. Крошечными точечками, тонкими зелено-голубыми прожилками залегает в руде драгоценный металл — медь.

Почти лежа в забое, напрягая каждый мускул и обливаясь по?том, Иоганн Брахман управляет вибрирующим отбойным молотком. Отбойная пика вгрызается в руду и вырывает ее из массива породы. Иоганн — опытный горняк. Говорят, таким, как он, порода сама отдает затаенные в ней богатства. Кругом темно, только лампа Иоганна выхватывает из мрака отбитые глыбы.

А позади него — Рихард Кюммель, согнувшись, лопатой кидает руду в вагонетку. Скрежещет лопата, ударяясь о каменистую почву, с глухим стуком падают на дно вагонетки куски породы. Луч рудничной лампы беспокойно мечется от вагонетки к груде руды, в которую вонзается лопата, и снова к вагонетке; опять к руде, и опять к вагонетке. И так непрерывно, без единой остановки. В забое жарко. Пыль серым покровом застилает низкий сводчатый проем. Подобно крошечным колоннам, деревянные стойки креплений поддерживают испещренную трещинами кровлю забоя. Грохочет отбойный молоток, скрежещут лопаты. По временам в глубине темного штрека, отходящего от забоя, появляется свет — это ползут мальчишки-откатчики, толкая перед собой пустые вагонетки. А вагонетки с рудой они увозят назад. Маневрируя между забойщиками, деревянными креплениями и воздухопроводными шлангами, они исчезают в темноте низкого штрека.

Раз за разом Иоганн Брахман вводит отбойную пику в толщу руды, — черные, гладкие глыбы падают наземь. Но мысли Иоганна далеко от забоя, от руды, от этого грохота. Он видит перед собой лицо своего сынишки. Вчера вечером Петер вернулся домой грязный, в царапинах и ссадинах — видно, с кем-то подрался. Он подошел к отцу и торжественно преподнес ему картинку, которую сам нарисовал; подарок ко дню рождения. Иоганн улыбается и думает: «А ведь я еще не показал ее товарищам». Он следит за пикой, наискось вгрызающейся в породу, вытаскивает ее и, подтянув за собой шланг, устанавливает в другом месте. Как хочется Иоганну выпрямиться, расправить спину, потянуться! Но кровля забоя так низка, что стоит ему встать во весь рост, и он заденет ее головой, и тогда сверху посыплются куски отвалившейся породы.

Грохот молотков, скрежет лопат, лязг вагонеток наполняют душный и пыльный забой.

Иоганн Брахман откладывает молоток в сторону и пробирается в угол. По пути он хлопает Рихарда и остальных шахтеров по плечу:

— Перерыв.

Один за другим подползают навальщики и откатчики. Они скручивают папироски и прикуривают от карбидок. Мальчишка-откатчик достает из кармана листовку и читает, медленно шевеля губами:

— «Наше здоровье, наша жизнь хозяев не интересуют». — Мальчик кивает. — Чистая правда, — говорит он и протягивает листовку подручному забойщика.

Листовка переходит из рук в руки, покрываясь черными отпечатками пальцев, потом снова исчезает в кармане мальчишки.

Шахтеры молча курят. С их пыльных лиц, с их обнаженных тел скатываются на пол маленькие капли пота. Теперь в забое очень тихо.

Приблизившись к забою, штейгер Шиле вдруг услышал, что грохот отбойных молотков затих. Почти тотчас же умолк и стук руды, падающей на дно вагонетки. Штейгер Шиле замер на месте. Вдали он видел забой, мерцающий в голубоватом свете карбидок.

«Вот это удача, — подумал он, — наконец-то я накрыл этих бездельников!» Он пощупал листовку, которую сегодня утром аккуратно спрятал в карман куртки. Наконец-то! Наконец-то он услышит, о чем говорят шахтеры между собой! Теперь-то он узнает, кто скрывается за этими листовками, за всей этой коммунистической пропагандой на руднике.

Штейгер Шиле погасил лампу и, стараясь не шуметь, осторожно пополз к забою. Добравшись до него, он присел на корточки и прижался к стене.

Приглядевшись, он узнал Иоганна Брахмана и Рихарда Кюммеля. «Я давно подозревал, что они коммунисты», — подумал Шиле. Он бесшумно подвинулся еще немного, лег на живот, вытянул шею и приставил руки к ушам. Но даже это ему не помогло — он не услышал ни слова. Горняки курили молча.

Шиле рассвирепел. Раз уж такая незадача, он им покажет, как бездельничать! И он снова зажег фонарь и пополз в забой.

Первым его заметил Иоганн Брахман. Он не двинулся с места, только затянулся поглубже и, в упор посмотрев на штейгера, сказал:

— Вы так быстро ползаете, штейгер, что сам Нурми[4] и тот, глядя на вас, лопнул бы от зависти.

Шахтеры рассмеялись.

— Не знаю, о чем вы говорите, Брахман, — поспешно ответил Шиле. — Во всяком случае, мне с вами разговаривать не о чем. — И, глядя на сидящих вокруг шахтеров, закричал: — Лодыри, работа стоит, а они расселись по углам и прохлаждаются! Неудивительно, что сегодня руда совсем не поступает.

— Что? Руда не поступает? — сказал Иоганн. — Бросьте шутить. У нас перерыв. Это наше право. Мы с шести часов в забое.

— Правильно, — подтвердил кто-то.

Штейгер Шиле взял мел и начал выводить на полу цифры. Закончив расчет, он сказал:

— Так вот, ваш забой до конца смены должен дополнительно дать две вагонетки, иначе администрация будет вынуждена вычесть недостачу из вашего жалованья. — И он постучал мелом по стене забоя.

Шахтеры переглянулись. Иоганн Брахман понимал, о чем думает сейчас каждый из них. Он притушил окурок и сказал спокойно и неторопливо:

— Будь я на вашем месте, штейгер, мне было бы стыдно. Ваш дед был простой горняк. А вы стали подпевалой мансфельдских капиталистов. Нет у вас ни стыда, ни совести. Второго такого, пожалуй, и не сыщешь. Теперь вы по крайней мере знаете, что о вас думают горняки. Мы вам это еще припомним.