Шахтеры погасили папиросы. Забойщики вернулись к отбойным молоткам, навальщики взялись за лопаты, откатчики покатили груженые вагонетки и скрылись с ними в темном штреке.
Иоганн Брахман взялся за отбойный молоток. Молоток загрохотал в его сильных руках.
Проходили минуты, проходили часы. Еще две вагонетки… Еще одна вагонетка… Еще полвагонетки…
В полумраке блестели обнаженные тела шахтеров. Руда со стуком падала на каменистую почву, скрежетали лопаты. Пот застилал глаза. Иоганн уже с трудом различал пику своего молотка, упрямо вгрызавшуюся в породу. Он рывком вытаскивал пику — с грохотом обрушивалась отбитая руда; снова брался за молоток, снова направлял его в породу.
«До конца смены осталось совсем немного, — подумал Иоганн и вытер пот со лба. — Не больше получаса». Мысленно он был уже наверху, за тысячу метров от этого душного, пыльного и тесного забоя. Его тянуло к солнечному свету, домой, к сыну. «Ах да, — вспомнил он, — я так и не показал ребятам картину Петера. Ну и уши у этого сорванца! — Иоганн невольно улыбнулся. — Точь-в-точь как у меня. Он и вообще очень на меня похож. Такой парнишка…»
Вдруг в кровле забоя что-то зловеще треснуло. Крепь стала гнуться.
— Назад! — крикнул Иоганн, но было уже поздно: каменная глыба с грохотом рухнула вниз.
Все скрылось за густым облаком пыли. Слышались лишь глухой гул да тяжелое дыхание шахтеров, пробиравшихся к штреку. Иоганн полз последним.
— Ганнес! — простонал кто-то за его спиной.
Иоганн прислушался и повернул назад. Через минуту он наткнулся на Георга, пятнадцатилетнего мальчика-откатчика. Правая нога у него была раздавлена. Мальчик лежал неподвижно, с закрытыми глазами.
— Крепись, Георг, — мягко сказал Иоганн. — Стисни зубы.
Он помог мальчику перевернуться на живот:
— А теперь поползли, надо спешить!
При тусклом свете лампы он увидел, как Георг волочит окровавленную ногу. «Он спасен, — подумал Иоганн с облегчением, — теперь он спасен».
Вдруг, словно шум урагана, прокатился грохот. И в этом грохоте потонул крик. Лампа погасла. С треском рухнула кровля забоя.
Не верь этому, Петер!
Впереди на рудничном дворе стволовые толкали в подъемную клеть вагонетку за вагонеткой. И каждая вагонетка была доверху нагружена рудой.
— Ты ничего не замечаешь, Ленерт? — спросил Отто Брозовский шахтера, у которого из рукава вместо руки торчал железный крюк.
— Руды-то становится все больше, — ответил тот.
— Все больше, — кивнул Брозовский. — Ох уж эти погонялы. Ребята и без того вымотаны. Лишь бы все сошло благополучно.
На рудничном дворе стоял невообразимый шум. Все чаще прибывали вагонетки. Они со скрежетом катились вниз под уклон, сталкивались, железо ударялось о железо. Шахтерам приходилось кричать, чтобы понять друг друга. Звонил колокол. Лязгала решетка.
Внезапно шум оборвался. Умолк грохот вагонеток. Наступила жуткая тишина.
— Что это? — спросил Отто Брозовский и взглянул на Ленерта.
Рукоятчик, стоявший у колокола, отпустил веревку. Рабочий, задвигавший решетку, оставил ствол открытым. Все сгрудились вокруг Отто Брозовского.
И вот вдали показалась группа шахтеров, спускавшихся по наклонному штреку. Тяжело ступая и опустив головы, они осторожно несли носилки.
От тяжелого предчувствия у Отто Брозовского потемнело в глазах. Жив ли тот, кого несут на носилках? Кто это?
Он медленно двинулся навстречу шахтерам. Остальные последовали за ним. Обе группы молча подошли друг к другу. Все так же молча рабочие опустили носилки на землю. И Отто Брозовский увидел: человек, лежавший на носилках, был мертв. Изодранная серая куртка прикрывала неподвижное тело. Брозовский вопросительно взглянул на товарищей. В глазах Рихарда Кюммеля стояли слезы.
— Брахман, — сказал он еле слышно. — Иоганн…
У Отто мучительно сжалось сердце: «Ганнес!.. Мертв! Убит Ганнес!»
Рихард Кюммель рассказывал тихо, словно про себя:
— Шиле… он потребовал еще две вагонетки. Не хватило времени поставить как следует крепь. Кровля…
Он замолчал.
Тишину нарушило чье-то рыдание. Отто Брозовский поднял голову. Плакал Георг, мальчик-откатчик. Его поддерживали двое шахтеров. Нога у него была забинтована, и бинт покраснел от крови.
Отто Брозовский посмотрел на носилки, снял шапку и обвел взглядом шахтеров.
— У Иоганна есть сынишка, Петер…
Больше он ничего не сказал. Не мог. «Бедный Петер, ты еще не знаешь, что твой отец погиб! Но не пройдет и часа, ты узнаешь об этом. Узнаешь, когда мы принесем Ганнеса домой. Мертвого! Убитого! „Такова судьба горняка“, — скажут тебе. Не верь этому, Петер!»
— Убийца!
Он произнес это слово не громко, но оно прозвучало под темными сводами, как удар грома, и отозвалось в сердце каждого, кто стоял сейчас у носилок погибшего товарища.
Отто Брозовский сжал руку в кулак и поднял вверх. Он прощался со своим лучшим другом, горняком Иоганном Брахманом, коммунистом Иоганном Брахманом.
И вслед за ним подняли сжатые кулаки все шахтеры.
Много здесь собралось шахтеров. Они всё подходили и подходили. Кончилась смена. И первая клеть, поднявшаяся вверх, к дневному свету, увезла того, кто никогда уже больше не увидит солнца. Лязгнула решетка, прозвонил колокол, и каждый понимал сейчас лучше, чем утром, надпись, которая настойчиво била в глаза со стенки подъемной клети.
Когда вся смена вышла наверх, Отто Брозовский и Рихард Кюммель подняли носилки на плечи и пошли вперед, возглавляя молчаливое шествие горняков. Они спустились по лестнице, прошли через залитый солнцем двор и остановились перед правлением. Паппке, увидев эту безмолвную процессию, тихо закрыл окно и забился в глубь комнаты.
«Не грусти, Петер!»
В воскресенье после похорон Отто Брозовский зашел в соседний дом.
В маленькой кухне за столом сидела бабушка Брахман и шила. Она латала коротенькие штанишки Петера. Глаза у нее покраснели и опухли. С тех пор как горняки принесли ей скорбную весть, она мало спала и много плакала.
Подняв голову, она приветствовала соседа:
— Как хорошо, что ты пришел.
Отто Брозовский положил руку ей на плечо. С того страшного дня старушка, казалось, стала еще меньше.
— Ну, бабушка, — ласково сказал он, — скоро весна.
Она покачала головой:
— Ах, Брозовский, для меня теперь нет весны. Как мне жить без Иоганна? Да и на что жить? При такой пенсии разве что с голоду не умрешь. — Старушка глубоко вздохнула. Слезы потекли по ее морщинистому лицу. — Мне все еще не верится, что на нас свалилось такое несчастье. — Она вытерла глаза. — А больше всего у меня за мальчишку сердце болит. Еще двух лет не прошло, как мать схоронили. А теперь…
— Да, тяжело, конечно… — Отто Брозовский подвинул стул, сел рядом с плачущей женщиной и ласково сказал: — Все, кто знал Ганнеса, горюют о нем. Все любили твоего сына. А я… ты ведь знаешь… я чувствую себя так, словно от меня отрезали половину.
Красные заплаканные глаза старушки Брахман с благодарностью взглянули на него.
— На похороны пришло много горняков, — сказала она. — Было прямо как на демонстрации.
Она вспомнила серьезные лица шахтеров, плотной толпой стоявших на болотистом кладбище перед вырытой могилой. Да, у ее сына было много друзей! Она вспомнила красные опущенные знамена и песню, которую пели рабочие. Хорошую, правдивую песню. Она дошла до самого ее сердца. Сначала она звучала мрачно и глухо, словно из недр рудника:
Но затем песня поднималась ярко и бесстрашно, как огромное сияющее утреннее солнце: