Одна из таких листовок попала в руки штейгеру Шиле. Знамя из России! Это известие поразило его, как удар грома.

«Ну, это им так не пройдет!» — решил он.

Вернувшись домой, он тотчас же сел писать письмо, которое начиналось так: «Его высокоблагородию, господину генеральному директору мансфельдского акционерного общества. Эйслебен…»

Когда на следующий вечер штейгер пришел домой, его встретила жена, возбужденная и сияющая от счастья:

— Подумай только, Оттокар, — сказала она, — господин генеральный директор вызывает тебя завтра утром к себе. Какое счастье! Вдруг ты получишь повышение, Оттокархен!

Весь вечер она чистила и гладила парадный костюм мужа.

Утром Шиле ввели в конференц-зал, отделанный темной панелью. В глубине его стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном. Здесь сидело все «высокое начальство». У Шиле учащенно забилось сердце и подогнулись колени. Над прилизанной головой генерального директора висела странная картина. На ней был нарисован шахтер, нагруженный в смиренную молитву. Он стоял на коленях и молился, а за ним дымились трубы медеплавильных заводов и высились подъемники рудников.

Справа от картины висел портрет Бисмарка,[5] слева — портрет Гинденбурга,[6] а со всех стен на стол взирали представители различных поколений медных королей. Шиле указали место в конце стола. В обществе всех этих господ, сидевших за столом и висевших на стенах, он едва осмеливался дышать.

— Итак, господа, как я уже говорил, — начал генеральный директор, — я сегодня вызвал из рудника «Вицтум» штейгера… — Он порылся в папке, что-то в ней отыскивая. — Э-э, штейгера Шиле, не так ли?

Шиле слегка поклонился:

— Совершенно верно, ваше высокоблагородие.

Директор двумя пальцами вынул из папки какую-то бумагу и поднял ее над столом.

У Шиле екнуло сердце — это была листовка, которую он послал его высокоблагородию господину директору. Разглядев листовку, он преисполнился чувства смиренной гордости: некоторые слова были подчеркнуты красным карандашом и все поля исписаны — это господа из дирекции делали свои пометки. Кто бы мог подумать? Не зря он старался!

— Как видите, господа, штейгер вполне заслуживает доверия. Итак, приступим к обсуждению вопроса, который имеет для нашего акционерного общества огромное политическое значение. Я уверен, что вы полностью отдаете себе в этом отчет.

Длинный, тощий господин со шрамом на лице обернулся к Шиле и спросил:

— З-з-значит, это з-з-знамя п-п-ришло из России? Оно, разумеется, к-к-красное?

— Так точно, — услужливо подхватил Шиле, — разумеется, красное, и даже говорят, это боевое знамя.

Директора переглянулись и пожали плечами. Тот, что со шрамом, сказал решительно:

— За-за-апретить!

— Прошу прощения, но это невозможно, господин директор, — робко возразил Шиле и тут же испугался: вдруг господа подумают, что он вовсе не против знамени.

Он вздохнул с облегчением, когда генеральный директор желчно бросил:

— Штейгер прав. Запретить этого нельзя, вы плохо знаете коммунистов.

— Да, — сказал толстяк, который, сложив руки, развалился в кресле. — В таком случае, любезный Шиле, позаботьтесь о том, чтобы в воскресенье на Рыночной площади в Гербштедте собралось не больше десятка людей. Вы человек надежный и к тому же не хотите вечно оставаться штейгером, не правда ли? — Толстяк со скучающим видом раздул щеки и полез в карман жилета. — Ваше рвение, друг мой, разумеется, не останется без вознаграждения.

Толстяк обвел взглядом остальных директоров, ожидая их одобрения. Те посмотрели на ассигнацию в пятьдесят марок, которую он положил перед Шиле, и равнодушно кивнули.

Шиле спрятал новенькую, хрустящую бумажку в карман. Руки его дрожали от волнения. Он готов был на все, что от него потребуют. На все. Он отдавал себя в полное распоряжение начальства.

Не больше десятка людей на Рыночной площади… Но как этого добиться, как? Он покорнейше попросил совета у господ директоров. Медные короли задумчиво посасывали свои толстые сигары. Тот, что со шрамом, сказал, заикаясь:

— М-м-мы должны п-п-пустить ложный с-слух!

— Хи-хи-хи! — заржал толстяк. — Ложный слух! Великолепно!

Лицо генерального директора, сидевшего с кислым видом, прояснилось. Все начальство погрузилось в мучительное раздумье: «Ложный слух! Полцарства за ложный слух!»

Господин со шрамом радостно проквакал:

— Я п-п-придумал! О-о-оспа! Представляете себе: в России оспа! А в знамени ба-ба-бациллы. Кто к нему подойдет, з-заразится!

Остальные недоверчиво покачали головами. Горный асессор Янке сказал:

— Мой дорогой, нельзя не признать, что ваша идея оригинальна. Но не чересчур ли это примитивно: бациллы оспы. Кто же этому поверит!

— Наш уважаемый господин горный асессор прав, — присоединился к нему еще кто-то. — Это слишком глупо.

Древний, сморщенный старикашка, подобно маленькому божку восседавший в своем кресле, энергично прочирикал:

— «Слишком глупо»? Что вы, уважаемый! Вы весьма заблуждаетесь. Поверьте человеку с большим жизненным опытом: слух никогда не может быть слишком глупым, такого не бывает. Секрет успеха в одном: повторять! Повторять непрестанно и упорно! Чем чаще повторять, тем лучше. И вы увидите, все сочтут выдумку за чистую правду! Это старое, испытанное средство, господа, и я очень его рекомендую.

— Бла-бла-благодарю вас. Вы правильно меня поняли, — заикаясь, пролепетал господин со шрамом.

— Я тоже могу кое-что предложить, — гордо объявил толстяк. — Распространите слух, что в России совсем нет тканей и что знамя прислали вовсе не из России, а из Крефельда, где его и выткали. Об этом, мол, рассказали тамошние рабочие. Да, да, так будет еще лучше.

Слово взял горный асессор Янке… Шиле охватила дрожь. «А вдруг он сейчас расскажет, как я принял его за красного! Тогда мне конец, — подумал Шиле, и сердце его, близ которого покоилась новенькая ассигнация в пятьдесят марок, испуганно застучало. — Только не это, только не это!»

Янке огляделся вокруг и сказал:

— Господа, разрешите и мне кое-что добавить к вашим высказываниям.

Господа одобрительно закивали.

«Сейчас начнется», — подумал Шиле.

— Поскольку передача знамени должна состояться в Гербштедте, — начал Янке, — нам нечего ломать себе голову над тем, как этому помешать. У нашего штейгера найдутся там надежные союзники.

«Он сказал: „У нашего штейгера“», — возликовал в душе Шиле. Не беспокоясь более за судьбу своих пятидесяти марок, он самозабвенно ловил каждое слово горного асессора.

А тот продолжал:

— Под союзниками я имею в виду прежде всего местного руководителя социал-демократов, того, что в пенсне… Ну, как его?

— Шульце, — подсказал кто-то.

— Совершенно верно, Шульце, — подтвердил Янке. — Наш штейгер может на него опереться. Шульце, конечно, запретит своим овечкам появляться на площади, когда прибудет красное знамя.

— Очень ценные предложения, господа, великолепные предложения! — Лицо генерального директора сияло. — Если мы опорочим знамя в глазах населения, нам нечего больше опасаться.

— Слава богу, — пробормотал толстяк сонным голосом. — Слава богу.

А со стен, облицованных темной панелью, взирали на своих достойных преемников былые короли меди.

Петер старательно выпиливал щелку в крышке ящика из-под сигар.

— Может, довольно?

— Нет. Посмотрите сами, дядя Брозовский: пфенниг уже проскакивает и пять пфеннигов тоже, а вот десять еще нет.

— Тогда пили дальше.

Наконец в щель с трудом проскочила монета в десять пфеннигов.

— Готово!

— Хорошо, Петер, отправляйся на Клостерштрассе, а потом обойди все лавки на Рыночной площади. Да не забудь договориться о ночевке с субботы на воскресенье.