Вен'Дар не стал бы любопытствовать без причины. Вежливость и смущение не имели значения.

— Так много осталось несказанным, и так долго мы были в разлуке. В некотором смысле, я говорила с ними с того мига, как это произошло, но…

— И до того, как принц дотронулся до кристалла?

— Да.

— Как и в Зев'На, когда мальчик преобразился?

— Полагаю, это было очень похоже. Что?

Наставник — нет, уже принц Авонара — вскочил, торопливо подошел к другому краю стола, закрыл глаза и положил руки на грудь Герика. Спустя несколько долгих мгновений Вен'Дар глубоко вздохнул и покачал головой.

— Я подумал, вдруг… Паоло рассказывал: когда ваш сын впервые вселился в него, он открыл дверь своей камеры и вытащил наружу собственное тело, все еще дышащее. Чтобы принц забрал юного Герика с собой за Черту, мальчик должен был вселиться в него — с помощью сплетения душ. Лишь тогда кристалл смог бы освободить их обоих. Ваша связь с сыном сильна настолько, что пережила его перерождение в лорда Зев'На; нитью любви и слов вы вывели его из тьмы. И поэтому у меня забрезжила краткая надежда…

— Но он не дышит.

— Нет. Его сердце остановилось. «Не оставляй надежды…»

Облаченная в красное стража из дома Устеля унесла Мен'Тора и Раделя на накрытых бархатом носилках, а Се'Арет с Мем'Тарой закончили обследовать помещение.

— Пора идти, государь, — обратились они к Вен'Дару. — Люди напуганы и слышат лишь сплетни, одну ужаснее другой. Когда разойдется слух о телах Мен'Тора и Раделя, станет еще хуже. Им нужны слова поддержки от их принца.

Вен'Дар покачал головой.

— Как старейшая из Наставников, Се'Арет, именно ты должна сообщить народу Гондеи, что принц Д'Натель мертв. Сделай это и скажи им, что я буду оплакивать его, как предписывает Путь. И я прошу их сделать то же самое — думать о принце и его возлюбленном сыне, чтобы, как моряк видит сияние маяка через бурю, они нашли Путь, где бы они сейчас ни скитались.

Обе женщины поклонились и покинули нас с Вен'Даром, бдящих возле Кейрона и Герика. Вскоре факел Паоло погас, оставив нас в темноте, но Вен'Дар даже не шелохнулся, чтобы зажечь другой свет. Вместо этого он держал меня за руку в тихом сочувствии, и я чувствовала, как его добрые мысли о Кейроне переплетаются с моими. И как шестнадцать лет назад, в тот горький день в Лейране, я могла лишь скорбеть, но в этот раз я была не одна.

Так, в тишине темной камеры, задремывая на плече Вен'Дара и пытаясь продолжать свой односторонний разговор с Кейроном и Гериком, я почувствовала первое движение на другом конце линии жизни…

Прошло немало времени с того мига, как я вселился в тело моего отца, и до того, как понял, что мы умерли. Последним настоящим моим ощущением было прикосновение к его руке. Он держал крепко — я держал крепко, потому что я был сразу нами обоими. И более того, я был не только Гериком, не только Кейроном и не только настырным осколком Д'Нателя, но и Тремя, злобными, бессмертными, всемогущими лордами Зев'На, уверенными, что настал день их победы после тысячи лет жгучего вожделения. Я едва мог удержать в голове хоть одну мысль, и, очнись я в монтевиальском сумасшедшем доме, я бы нисколько не удивился. Я заподозрил, что отец сделал что-то из ряда вон выходящее, когда увидел сверху наши тела, распростертые в дворцовой темнице… а может, я просто снова странствовал с лордами, собираясь вызывать молнии над Пустынями. Но, путешествуя с ними, я никогда не чувствовал такой грусти, как та, что захлестнула меня, когда я увидел упавшую на колени рядом с нами плачущую матушку, перед тем как обрушилась темнота. И мы с лордами никогда не тянулись утешать плачущих на нашем пути, как мой отец потянулся к матушке с последним предсмертным вздохом.

А вместе с тьмой пришел огонь — огонь, швырнувший меня на грань безумия… от которого кровь вскипела у меня в жилах. Удушливый, едкий дым опалил мои легкие, еще ужаснее оттого, что горела моя собственная плоть. Мое видение оборвалось, когда глаза обуглились у меня в глазницах.

От пламени Трое взвыли. Они не ощущали боли с самого перерождения, они только поглощали ее, вожделели ее, поскольку она питала их силу. Но этот огонь стал их болью, как и моей, и моего отца. Ни настоящая плоть, ни кровь, ни глаза не были нужны, потому что весь ужас жил в отцовской памяти, наконец став настоящим для виновных в нем — и для меня, ведь мне пришлось быть там, чтобы заманить туда лордов.

Держись, сын мой. Я не прекращу этого… Что бы ни произошло, Трое должны вкусить того, что они делали в обоих мирах.

Десять лет мой отец жил, храня память об этом смертельном пламени. Я никогда этого по-настоящему не понимал.

Самым трудным поступком, какой я только совершил в жизни, стало это прикосновение к руке моего отца — труднее, чем уйти из Зев'На, труднее, чем терпеть огненные бури в Пределье или огонь Д'Арната в тюремной камере, труднее даже, чем позволить Нотоль, Парвену и Зиддари снова проникнуть в мое тело и сознание. Когда они оказались во мне, заглушая все ощущения жизни, поглощая каждую каплю человечности, которую я обрел, моя жажда силы возросла тысячекратно. Прикоснуться к руке отца означало вновь отказаться от нее. И кто знает, что бы еще я мог натворить. Его меч был далеко, но его чары уже десятки раз приводили меня к порогу смерти. И хотя я изо всех сил пытался убедить себя, что молчание отца мешало лордам выведать у меня его планы, было почти невозможно отказаться от холодного спокойствия Троих ради чего-то, о чем я не имел и понятия. Я должен был довериться ему, а я даже не мог с точностью сказать, кто он.

Он принял решение в ту ночь в Львином гроте, когда связал наши сознания целительными чарами. Сначала его голос был мягок — именно таким я и помнил своего настоящего отца. Он рассказал мне об уверенности Вен'Дара в том, что я — Сплетающий Души, а значит, сделанное мною с ним и Паоло было не большим злом, чем его собственное заклинательство или отцовское целительство. И хотя я рад был услышать это вместо рассказов о том, какое я чудовище и как он жаждет меня убить, их теориям я не поверил все равно. Я знал, кто я такой.

Когда он исследовал все, известное мне, и поверил в Пределье, в историю о моих снах и всех моих сомнениях, он ужаснулся тому, что посчитал собственной неудачей.

Непростительно, что я не увидел этого, — утверждал он. — Что я позволил этому продолжаться. Мне следовало чаще бывать в Вердильоне, тогда, возможно, я понял бы, что произошло — и происходило — с тобой.

Всякий раз, когда он начинал злиться, мне приходилось отвлекать его, потому что его прикосновение становилось менее уверенным, а присутствие — менее вещественным, а мне очень нужна была его помощь. Однако он вскоре пришел к выводу, что разорвать мою связь с Предельем невозможно. Его первая слабая попытка, кажется, оставила дыру в моей памяти, касавшейся кого-то по имени Об, и отец сказал, что если он продолжит, от меня не останется ничего — но никакой уверенности, что лорды при этом не смогут каким-либо образом мной воспользоваться.

Тогда Паоло должен вернуться в Пределье и увести одинокое через портал в Валлеор, — сообщил я. — Я предупредил их перед тем, как уйти. Они ждут моего приказа.

Это станет величайшей загадкой для короля Эварда, но, к несчастью, я сомневаюсь, что этим одинокам лучше будет жить в Четырех королевствах, нежели связав судьбу с тобой, — так говорил мой отец, и я знал, что он все еще со мной.

Роксана присмотрит за ними, — ответил я.

Ты так беспокоишься об этих людях.

Я просто… Я не позволю им умереть из-за меня. Они не злые.

Как и ты, Герик. И никогда не был злым. Если этот новый мир — твое отражение, значит, ты должен понимать, что не только око определяет твою суть, но и доброта, и сила, и стойкость Пределья. Этот океан света — что за чудо! — это тоже часть тебя.

Именно тогда он сказал мне, что должен узнать больше о том, как лорды управляют мной. Возможно, что-то помимо моей смерти сможет разорвать с ними связь. Он попросил меня открыть дверь в моем сознании.