Она стояла так, оценивая дорогую ей жизнь под мерный, ритмичный стук колес поезда, сожалея о том, что все, что она могла бы сказать в письме, слишком быстро проносится у нее в голове, как проносится мимо нее в окне поезда сельский пейзаж. Николь знала, что большинство ее мыслей останутся невысказанными.

Обо всем этом она успела подумать, пока Лючия готовила ей место. Николь отпустила поручень, за который держалась, и присела, ощутив мягкий бархат сиденья. «Облегчение... Да, да, — говорила она себе, откинувшись на спинку сиденья, — у меня все будет хорошо». Она прикрыла глаза. Она всегда была одна, всегда шла своей дорогой. И не важно, что другие видели ее в лучшем случае в сомнительном свете. И не важно, что ее оставляли те, кем она восхищалась, кто удивительным образом понимал ее, знал ее с той же стороны, с какой она сама себя знала. Все было хорошо, пока она не встретила Джеймса. И без него все будет хорошо.

Огорченная, Николь долго сидела с сухими глазами и незаметно задремала. Это продолжалось до тех пор, пока она не почувствовала сквозь дремоту, что перед ее мысленным взором проносится образ того, кого она оставила: его взгляд, улыбка, его юмор... его сильное, теплое тело... его нежность, честность, его понимание, такое редкое и благородное.

О Боже! Во сне она вновь увидела мягкий взгляд его золотистых глаз, его вызывающие недоумение терпимость и всепрощение, его приятное одобрение, его открытое, незащищенное выражение любви.

Николь проснулась, почувствовав непонятный толчок. Поезд остановился. Пар клубами выбивался из-под вагона по обе стороны ее купе. Лондон... День клонился к закату. Лючия, стоя к ней спиной, доставала с верхней полки шляпные коробки, собирала вещи. Николь набрала полную грудь воздуха, затем медленно выдохнула. Боль, сжимавшая грудь, не отпускала всю дорогу. Дверь ее купе открылась, ворвался свежий воздух, и она ощутила на щеках прохладу и сырость. Господи! Она раздосадованно вытерла лицо тыльной стороной ладони, не зная, что же ей предпринять. Она не была уверена, что сможет совладать с теми чувствами, которые не испытывала с молодости. Ей было семнадцать лет, когда она плакала в последний раз. Ее ресницы были мокрыми от слез, а на щеках оставались мокрые дорожки.

В конце мая, почти через месяц, Джеймс сидел за своим рабочим столом в уставленном книгами кабинете в колледже Всех Святых. На коленях у него лежал потрепанный журнал, привезенный им из африканской экспедиции. Его переплет давно превратился в труху, а обложка покоробилась. Страницы покрылись бурыми пятнами. В конце концов Джеймсу пришлось связать их шнурком, чтобы они не рассыпались. Сегодня он сидел и пролистывал свой журнал, осторожно перебирая страницу за страницей. Записки заблудившегося человека. Это последнее обстоятельство оказалось просто отмечено и было самым интересным для Джеймса. Они вполне способны обходиться без всего, вернее, без ничего... Джеймс отмечал в своем журнале все: и важные события, и незначительные на первый взгляд подробности. Загадка, почему крокодил не ест гиппопотама, имеет большое практическое значение для выбора лучшего места для метания копья, для охоты на бородавочника. Это были страницы, написанные англичанином, вперемежку со страницами, написанными простым членом племени. Джеймс попытался вспомнить, когда именно он перестал воспринимать окружающий мир в привычном для него свете. Он любил Англию. Любил ее прежде, любил и теперь. Она была его сутью, основой его существования, но было что-то неправильное в ее позиции, ее правах по отношению к другому миру.

Мир сузился до угрожающе малых размеров. И для Джеймса он стал совершенно пустынным.

Он мечтал, чтобы Николь была с ним, чтобы можно было поговорить с ней о той суматохе, которую вызвали вот эти листы бумаги, что лежали сейчас у него на коленях. Однако он потерял ее. Прошло более трех недель со времени ее отъезда, а он не имел от нее никаких вестей.

Семестр подходил к концу, это означало приближение экзаменов, затем неделю студенческих каникул, затем заседание университетского совета и присуждение ученых степеней. Потом аудиенция у королевы и титул. День рождения ее величества. Хотя она родилась в мае, но официальное празднование приходилось на двенадцатое июня. О счастливый день!

Джеймс положил свой разобранный на страницы журнал на стол. Конечно же, счастливый день! Он отодвинул бумаги и образцы, которые лежали перед ним на столе, в поисках пера. Он никак не мог найти, чем бы можно было писать. Как не мог найти в себе ни одного радостного чувства. Казалось, что ему нечему было радоваться, ничто не могло сделать его счастливым. «Будь я проклят», — пробормотал он, пытаясь разобраться в дебрях на своем столе. Никогда еще он так не преуспевал и никогда еще не был так несчастен.

Ему не хотелось присутствовать ни на каких празднованиях. Письмо от Николь могло бы вызвать в нем ликование. Он был озадачен, почему до сих пор не получил от нее никаких вестей. Озадачен, огорчен и обижен. Он не мог представить, как ему найти ее. Ему пришло в голову разыскать Дэвида и спросить у него ее адрес, но это означало втянуть ее сына в их отношения. Во всяком случае, он продолжал спрашивать себя: почему Николь не написала ему сама? У нее был его адрес, он был в этом уверен. Почему она не сказала точно, где будет? Или она не желала получить о нем известие?

Джеймс не знал ответов на эти вопросы.

Он захлопнул журнал, повернулся на стуле, чтобы достать с полки книгу. Его собственный журнал. Часть того, к чему тянул свои руки Азерс в поисках африканского золота. Частные записки Джеймса. Он взял журнал, достал с полки несколько книг, затем поставил журнал позади них и поместил книги на место.

Глупец. Он ненавидел вещи, подобные этим. Это рассмешило бы Николь. Она помогла бы ему обдумать его положение. Она бы выслушала его. Они бы поговорили.

Если бы она только прислала свой адрес, прислала весточку... дала ему знать, как с ней связаться... Все его неприятности показались бы ему не такими тягостными. А его радости, разделенные с ней, ощущались бы вдесятеро сильнее.

Джеймсу было девять лет, когда Филипп Данн и его жена взяли его официально в свой дом. Большая заслуга в этом была Филиппа. Леди Данн, виконтесса Данн, жила в тумане непрестанной головной боли и ежедневного приема настойки опия. Большую часть времени она проводила в постели. Джеймс жил в доме Вильгельмины Данн десять лет и за это время видел ее считанные разы, они были едва знакомы. Более того, он считал, что все остальные знали ее не лучше, чем он сам. По этой единственной причине он симпатизировал ей. Супруги спали в разных комнатах. Виконтесса спала на первом этаже. Она боялась ступеней, так как с большим трудом преодолевала их. Подобный брак, без сомнения, устраивал их обоих.

Джеймс всегда был завален работой для Филиппа. Конечно, теперь он немного лучше понимал, что двигало Данном. Хотя не все было так просто: молодой Филипп позволял себе проводить время с Николь, чувствовал себя из-за этого отвратительно и поэтому заботился о Вилли. А может, он продолжал заботиться о жене из чувства долга? Во всяком случае, несомненно, что Филипп был очень сильно привязан к своей страдающей жене. Когда она была счастлива, его состояние духа заметно улучшалось.

Поэтому, когда Филипп как-то заехал в Кембридж по дороге в Бат и объявил, что снял для всей семьи на каникулы дом недалеко от Монте-Карло, Джеймс понял это так, что лечение пошло Вилли на пользу. Филипп был жизнерадостен. Он был уверен, что солнце, море и воздух Южной Франции — как раз то, что ей нужно. Он снял «романтический домик с прелестным садом, с видом на море, который понравится Вилли».

Джеймсу трудно было представить, что Вилли стало настолько лучше, что она в состоянии реагировать на что-нибудь, что ей что-то может понравиться, но кивнул головой. Затем Стокер был еще более удивлен, услышав приглашение Филиппа.

— Как в старые добрые времена, — сказал Филипп.