— Ну, кто как. Бензина вот, девушка моя, про космос любит. Делер научным атеизмом увлекается, Пятналер — диаматом, партисторией. Хм… Пялер не читает, но зато он в драмкружке.

— А вы, Кирпичников?

— Да я обычно это… Языки учу по книгам.

— Путешествовать хотите?

— Может, приведется. Кто там знает… Просто нравится.

— И много изучили?

— Как сказать… Ну, вот ангеликанский знаю твердо. Шармантийский тоже понимаю, изъясняюсь более-менее. Брюннский тоже уже выучил. Дошел до эскеридского.

— Кирпичников! Да Вы же полиглот! Умней интеллигентов получаетесь!

— Мне нравится учиться. Не плевать же после смены в потолок…

— Конечно! Разумеется! — воскликнул Буеров. — И все же это здорово! Когда-то мы мечтали, чтобы пролетарии хотя бы были грамотны, и это нам казалось страшно трудным и далеким! А теперь…

Краслен привык к тому, что пролетарии увлекаются наукой, мастерят, изобретают, сочиняют, просвещаются, рисуют и играют в драмкружках, что в цехах звучат строки классиков, а не мат, что выходные отдаются спорту и искусству, а не посиделкам за самогоном. А товарищ Буеров застал иные времена. Может быть, он был в чем-то счастливее Кирпичникова, раз мог радоваться вещам, которые казались молодежи привычными и естественными: отсутствию вшей, электрической лампочке, радио, массовой школе, бесплатным больницам, метро и свободе от эксплуатации…

Буеров о чем-то призадумался. Он встал и взад-вперед прошелся по комнате.

— Так значит, языки. Три штуки знаете… — сказал он себе под нос, и Кирпичников не понял, это вопрос или утверждение.

Кринтяжпром остановился, повернулся к пролетарию и по-ангеликански задал несколько вопросов. Тот ответил быстро и по делу.

— Хм, почти что без акцента! — удивился Буеров. — Общались с иностранцами?

— Нет-нет! Товарищ один старший был в Ангелике, вот он и научил произношению.

— А сами бы хотели? — спросил крин.

— Что… сам?

— Попутешествовать?

— Какой там… Мне, конечно, интересно, но какие путешествия, когда капитализм у них в Ангелике? Война того гляди… Вот будет мировая революция, наступит коммунизм на всей земле, тогда поеду. Поглядеть-то интересно.

— Революция так просто не случится. Надо ее сделать. Нам и вам. — заметил крин.

— Да, надо…

— Ну так что же? Вы бы как, рискнули?

— В каком смысле?

— Вы, Кирпичников, хотели б посодействовать тому, чтоб революция в Ангелике случилась?

— Разумеется, хотел бы!

Пролетарий посмотрел на Буерова. Тот глядел серьезно, не шутил.

— Мне дадут задание? — спросил Краслен негромко.

— Если вы готовы. Партия не будет заставлять вас что-то делать, ведь тем более, вы в ней не состоите. Если не готовы к путешествиям и к риску — возвращайтесь на завод, трудитесь мирно, мы Вас не осудим. Производство безмоторных аппаратов, в общем, тоже… приближает революцию.

Сколько раз Кирпичников слушал истории Никифорова о борьбе с царским режимом! Сколько раз видел во сне баррикады, борьбу, настоящие подвиги! Сколько думал о том, что родился не вовремя, поздно, когда в героизме страна перестала нуждаться! Неужели мечта сбудется?! Упустить свой шанс Краслен не мог.

— Товарищ Буеров, если так нужно, я готов поехать! Я счастлив, что партия дает мне шанс проявить солидарность с мировым пролетариатом! Вот только справлюсь ли? Во втузе не учился, кроме крылолетов ничего и не видал…

Крин тепло улыбнулся, по-отечески положил Кирпичникову руку на плечо.

— Справитесь, Кирпичников! Задание простое. Даже опасаюсь, что оно разочарует столь горячего товарища, как вы. Джона Джонсона знаете?

Джонсон был вождем компартии Ангелики. Когда-то эта партия участвовала в выборах, имела вес в стране, но в последние годы совсем зачахла. Под предлогом борьбы с иностранным влиянием буржуазное правительство запретило ее, а на Джонсона развернуло настоящую охоту. Несколько раз он побывал за решеткой, не упуская возможности клеймить своих врагов на судебных процессах, стерпел огромное количество клеветы, изрыгаемой в его адрес газетчиками, то исчезал из поля зрения и даже считался мертвым, то вновь возникал там, где шла ожесточенная борьба труда и капитала… До масштабов Первого Вождя Краснострании он, конечно, не дотягивал, но… был чем-то в этом роде.

— Знаю, разумеется!

— И, знаете, должно быть, что сейчас ангеликанское рабочее движение переживает трудный этап. Наш долг — помочь ему. Необходимо передать Джонсону портфель с кое-какими важными документами. С какими именно — я вам не скажу, это дело такое…

— Да-да, понимаю!

— Вы отправитесь в Ангелику, встретитесь с Джонсоном в условленном месте, передадите портфель и вернетесь на другой же день. Как видите, все очень просто и даже скучно. У вас неброская внешность, твердые убеждения, вы знаете язык, поэтому я остановил выбор на вас. Партия ведь не может посылать человека, которого капиталисты уже знают в лицо. Нам нужен кто-то неприметный. Рядовой. Но идейный.

— Я готов, — сказал Кипичников.

— Спасибо вам, товарищ! Как я рад, что наша молодежь не обленилась, не утратила классовый инстинкт, готова к подвигам! Ступайте, прогуляйтесь по Столице. Вы, наверно, первый раз тут? Ну, а вечером придете часов в девять — я скажу, чтоб пропустили — дам Вам вещи и инструкции.

***

Кирпичников вышел из здания управы тяжпрома и оказался на главной площади Столицы. Здания этого, шедевра прогрессивных архитекторов, он толком не рассматривал, когда спешил к начальнику. Только теперь, узнав, что завод и Бензина вне опасности, Краслен расслабился и стал приглядываться к тому, что его окружает. А вещи, как оказалось, окружали его грандиозные.

Управа тяжпрома, прямоугольная в основании, снабженная по периметру изящной колоннадой, к которой вели мраморные лестницы, представляла собой четыре башни, соединенные на высоте мостами-переходами: башни такие высокие, что Краслен не мог различить их вершины, даже задрав голову. Зато ему прекрасно было видно, как внутри этих товарищей-небоскребов снуют люди, ходят вверх-вниз лифты: окна почти во всю стену делали строение прозрачными, невесомым и доказывали, что красному правительству нечего скрывать от народа. Кирпичников подумал, что здание подобно четырем кораблям, идущим бок о бок. Как носы судов в древности украшались изображениями русалок или сказочных существ, так же и основание каждой из башен архитекторы снабдили гордыми скульптурами рабочих. Друг за другом стояли шахтер, сталевар, метростроевец, судостроитель. С обратной стороны, догадывался Кирпичников, наверняка были еще какие-нибудь скульптуры. Но обойти управу он не мог: толпа народу не давала сделать ни шагу.

Рано утром, когда Краслен пришел в центр, здесь было почти пусто. Что же случилось? Кирпичников хотел поскорее отправиться в Мавзолей Первого вождя, находившийся точно напротив того места, откуда он только что вышел, но, судя по всему, это было невозможно. Кое-как Краслен пробился к выходу с площади и вышел на широкую улицу в надежде, что там сможет прогуляться спокойно. Не тут-то было.

Главная столичная улица тоже оказалась заполнена народом и усеяна листовками, которые падали и падали с самолетов. Кирпичников подобрал одну и, прочтя, ухмыльнулся: это встречали Жакерию Урожайскую. Стало быть, он, случайный попутчик героини, совершившей беспосадочный перелет, тоже мог считать себя виновником торжества.

Жакерия проехала несколько минут спустя: в открытом автомобиле, украшенном цветами, нарочно едущем на малой скорости, с черными прядями, выбивающимися из-под расстегнутого шлема, и дымящейся цигаркой в восхитительных малиновых губах. Она махала ручкой в грубой кожаной перчатке, улыбалась и, как подобает закаленной и спортивной коммунистке, без труда поймала букет розовых тюльпанов, кем-то брошенный. Краслена Жакерия не заметила. А может, не узнала? Он попытался протиснуться ближе, но без толку. Наверно, героическая летчица уже позабыла своего попутчика, которого высадила на аэродроме нынче утром, и который бросился к метро еще до того, как о приземлении Жакерии стало известно. От этой мысли Кирпичников чувствовал себя обиженным и как будто бы даже ревновал. Впрочем, нет, ревновать он не мог, он любил лишь Бензину, а эта особа с цигаркой… А может?.. Да нет же, Бензину, и только!