— Но если беременность все же наступит?! Это будет прямым исполнением фашистских планов, пособничеством режиму! К тому же появление ребенка помешает моей общественной работе. А если он унаследует от тебя не свойственные брюннской расе черты, это рассекретит меня как члена подпольной партии!

— И все же в условиях господствующей буржуазной морали и закрепощенности женщины, наше сношение будет ярким примером отрицания фашистской диктатуры! — продолжал упираться Кирпичников.

— Да?! Какое же влияние на массы будет иметь этот пример, если его никто не увидит?! — взвилась фрау. — По-моему, то, что ты предлагаешь, это не отрицание диктатуры, а просто-напросто очковтирательство, размагниченность и самоуспокоенность!

— "Самоуспокоенность"! — буркнул Краслен. А потом добавил по-краснострански: — Черт с тобой, не очень-то и надо! Видали и покрасивше! Тоже мне, выискалась недотрога!

Он повернулся к Гертруде спиной, полежал минут пять, потом, встал, вышел в соседнюю комнату, самоуспокоился там, вернулся обратно, лег и больше не разговаривал.

Фрау Шлосс тоже молчала. Она только тяжело вздохнула, когда на улице послышалось шуршание колес, дзинькнул велосипедный звонок, а прямо вслед за ним последовала автоматная очередь.

***

следующий полдень в скверике у фонтана собрались пятеро: Заборский, Вальд, Юбер, Краслен и фрау Шлосс. Бржеских дожидались лишний час — безрезультатно. К началу второго Гертруда заплакала:

— Бедная девочка… Боюсь, мы никогда больше ее не увидим! Мы стоим здесь, а она, должно быть, уже в газовой камере!.. Малышка, она и жизни-то не узнала!..

— Мы оживили ее. И снова почти сразу потеряли, — констатировал Заборский.

— Будем надеяться на чудо, — сказал Юбер.

Чуда не произошло. Коммунисты подыскали преследуемым новое жилье, два следующих дня прошли без приключений, а на третий — брюннские фальшивые паспорта и билеты до шармантийского города Берр-сюр-Ривьер были у беглецов на руках. Бржеские к этому времени так и не появились. Увы! Подпольщикам было не в новинку хоронить своих товарищей.

Садясь в суперсовременный обтекаемый авиапоезд на винтовой тяге "Бергельмир", гордость брюннской инженерной мысли с круглыми окошечками, Краслен еще не чувствовал себя свободным. Даже изменившийся пейзаж за окном и пограничная проверка не дали ему ощущения того, что фашистская страна, наконец, осталась за спиной. Лишь ступив из блистающего чистотой брюннского вагона на заваленный окурками шармантийский перрон, Кирпичников понял: вот оно! Он, наконец, в безопасности!

На вокзале царили бардак, шум и атмосфера счастливого наплевательства. Дамы в шляпках бегали в поисках носильщиков, машинисты играли в карты с проводниками, нищие почивали на скамейках, воришки в открытую следили за чужими карманами, полицейские в высоких кепи спокойно курили, ни на кого не обращая внимания. Главные вокзальные часы отставали на десять минут, все поезда — как минимум на пятнадцать. Под двумя указателями "Выход", предлагающими идти в противоположные стороны, стоял человечек с пачкой газет, громко призывавший окружающих вступить в право-радикальную консервативно-социалистическую партию. От такого проявления гласности Кирпичников невольно заулыбался. После Брюнеции тут задышалось намного свободнее.

Встретила путешественников сестра Юбера — мадам Вивьен, упитанная, неторопливая и недалекая дама лет пятидесяти, одетая по моде времен прошлой войны. Юбер предупредил, что родственники не знают о его коммунистических взглядах. По словам шармантийца, они не то, чтобы сильно осуждали эти взгляды и не то, чтобы особенно понимали, в чем таковые состоят, но могли насторожиться и совершить какие-нибудь вредные поступки. Выходцами из какой страны и приверженцами какой идеологии представить товарищей, Юбер собирался решить по приезде: смотря по тому, кто окажется к тому времени у власти. Пока коммунисты ехали в Шармантию, кабинет Валади-Дюамеля получил от Парламента вотум недоверия, а в кресло премьера уселся некто Шарлье, известный протворечивыми симпатиями: он вроде бы сочувствовал фашистам, но не вполне, поддерживал капитализм, но не до конца, пекся о народе, но не часто. Ввиду такого обстоятельства Юбер решил сообщить родне всю правду о своих товарищах, не открывая лишь цели их путешествия, необычайной ценности груза, заключенного в маленьких пробирках, и предназначения этого сокровища.

Впрочем, предосторожности были излишними. Мадам Вивьен не без труда запомнила имена визитеров, приняла заверения в том, что проживание в ее доме будет оплачено и совершенно перестала интересоваться Вальдом, Заборским и Кирпичниковым. За ужином (пустая похлебка с мокрым хлебом и расплавленным вонючим сыром, вареный эндивий и кофе без сахара) начались бесконечные разговоры о детстве, родне, общих знакомых, знакомых общих знакомых и прочих "интересных" вещах, от которых гости чувствовали себя просто "в центре внимания". Заборский откровенно заскучал: ему было тем более невесело, что он не знал шармантийского языка. Краслен украдкой разглядывал юную племянницу Юбера, сидевшую за столом вместе со всеми. Вальд где-то раздобыл газету, в которую, разложив ее на коленях, дабы не выглядеть невежливым, поглядывал время от времени.

— Глянь-ка! — шепнул он тихонько Краслену. — Гласскугеля сняли!

— Надо думать, — ответил Кирпичников.

Из статьи следовало, что организатор похищения ученых (хотя таковым его, разумеется, не называли!) снят со всех постов, арестован и, очевидно, на днях будет препровожден в концлагерь.

— Если учесть, что газета трехдневной давности, он, видимо, уже там. Получил, наконец, по заслугам, — довольно констатировал Гюнтер. — Кажется, мы здорово разозлили Шпицрутена своим побегом!

Беседой неожиданно заинтересовалась мадам Вивьен.

— Что? Вы говорите об этом Гласскугеле? — спросила она. — Говорят, его сняли за дело! Сговорился с какими-то социалистами!

— Не знал, что ты так уж сильно против социалистов, — заметил Юбер.

— Как-то раз социалисты были у нас у власти! Кажется, даже целую неделю. Ничего примечательного мы от них не дождались! Так что Шпицрутен все сделал правильно. Молодец, красавец-мужчина, да и форма у его солдат весьма элегантная! Впрочем, мне нет дела до этой политики: на своем веку я пережила двести тридцать четыре правительства, и ни одно из них ничего не изменило!

— А мне Шпицрутен раньше совсем не нравился, — разоткровенничалась юная Жакетта. — Его раньше в газетах без ретуши рисовали, а теперь он стал выглядеть намного симпатичнее!

— И в кинохрониках с началом войны его стали чаще показывать! — поддержала мамаша. — Брюнеция неплохая страна, дядюшка Жано как-то привез оттуда фарфоровый сервиз…

— А Сандрина уже расколотила больше, чем половину его! — продолжила дочка.

— Помнишь Сандрину, Жильбер?..

Разговор вернулся в прежнюю колею.

После ужина гостям разрешили принять душ, попросив, по возможности, не лить слишком много воды. Всех четверых устроили в мансарде с косым потолком, о который с непривычки все то и дело стукались головой. В планах на завтра стояло наведение связей с местной коммунистической ячейкой и решение вопроса о том, как удобнее и дешевле переправиться в Ангелику.

Трое ученых захрапели, едва добравшись до кроватей, а Краслену почему-то не спалось: наверное, кофе выпил слишком много. Он устал ворочаться, встал, присел на подоконник и, глядя за окно, принялся обдумывать события последних недель. Впервые после короткого путешествия на дирижабле он чувствовал себя в покое и безопасности. Вспомнил про фрау Шлосс — как-то она сейчас? Потом Кунигунду. Странно, он-то думал, что совсем к ней не привязан. Потом Джессику. Все-таки Джессика заслоняла всех остальных. Скоро Краслен с ней увидится… А если нет? Если у нее уже кто-то другой? Впрочем, и сам он хорош — даже жениться за это время умудрился! Изменил Джессике. А Бензина? Что будет, когда он вернется в Красностранию? Ох, Бензина, Бензина… А Жакетта, между тем, тоже симпатичная девушка!