— Спасибо. Я, пожалуй, пойду, — с этими словами Краслен поднялся из-за стола.

В столовой появился Революций.

— А, Кирпичников! — воскликнул он развязно. — Что-то часто мы встречаемся. Похоже, поздний завтрак, да, дружище!? Ха-ха-ха!

Он вынул из подмышки свернутый в трубу большой лист ватмана, оставил на столе и стал сдирать со стенки старый номер стенгазеты.

— Свежий выпуск! — радостно сказала Электриса, предвкушая новенькое чтиво.

У Краслена оставалось семь минут обеда. Можно задержаться, посмотреть. Он помог Люську расправить стенгазету, закрепить ее на стенке. Потом бросил взгляд на то, что там написано, и сразу же заметил заголовок: «Непейко — к ответу!».

— Директор?

— Ну да! — заявил Революций спокойно. — Возможно, что бомбу взорвал и не он, но кто допустил, что в наш коллектив смог внедриться вредитель!? Вина на Непейко!

— Но он же пролетарский директор… И кто его выбрал? Мы сами. Партийный, не вор, получает такие же деньги, как всякий рабочий… — ответил Краслен неуверенно.

— Мало ли что! Непейко создал атмосферу, в которой вредительство стало возможным! Он или плохой руковод или просто…

Столовщица с шумом открыла окно. Белый тюль надулся свежим майским воздухом, как парус, солнечные зайчики забегали по стенам и мармитам.

— … Или просто шпионажем занимается!

— Согласна с Революцием! — с готовностью сказала Электриса Никаноровна. — Непейко виноват! Прощупать его надо бы… Револ, ты умный парень!

— Ну, стараюсь, Электриса Никаноровна, — ответил, улыбнувшись, рабкор. — Нам завком собрать бы. И поставить там вопрос о снятии этого Непейко. Я так и написал вот. Что, Кирпичников? По-твоему, неверно?

— Не знаю. Может быть. Пойду я в цех, пожалуй, мне уже пора, — сказал Краслен.

Он вышел из столовой и услышал за спиной, как Электриса, ставя в вазы на столах для пролетариев свежие цветы, говорила:

— Умный ты, Ревошенька… Ох, прямо голова как дом советов! Ну, конечно, нужно снять Непейко! Я сама и не дотумкала… А ты — толковый парень…

«Что же, может быть, они и правы».

***

Из метцеха доносились голоса — взволнованные, злые, возмущенные. Кирпичников на миг остановился, опасаясь заходить. Представил, что увидит кучу развороченных станков, изломанных деталей, гору трупов… Прервал свою нелепую фантазию: «Все глупости!». Вошел.

Толпа в спецовках собралась как раз вокруг его станка.

Не успев спросить «Что здесь случилось?», услыхал истошный вопль Пятналера:

— Вредитель! Шкура! Гад! Фашистский прихвостень!

— Ах, вот ты как! — шумел в ответ Никифоров. — Глядите на него, лиса какая! Уличили в бракодельстве, так он вон чего — на другого решил свалить! Не выйдет, так-то!

— Да, товарищи, не верьте вы ему! Рабочим притворяется, а сам… а сам — крещеный! Он мне, прихвостень фашистский, сам сболтнул однажды!

— При царе, дурила, всех крестили, будто ты не знаешь! Гляньте на него! Куда свернул! Ну ты вот не крещеный, а деталей-то напортил целый короб. Ясно теперь, взрыв-то кто…

— Да ты, ты, сучья морда! Ты взорвал!

— Мели, Емеля!

— Ты взорвал! Товарищи! Меня эта собака специально уболтала, чтоб я порчу допустил!

«Да что у них случилось?» — шепотом спросил Краслен у ближайшего рабочего в толпе.

«Безбоженко, придурок, целый пуд, кажись, деталей перепортил. Он начальнику не сдал их своевременно, знай в ящик все кидает и кидает. Так они там перемялись все до непригодности», — ответили Краслену.

«А Никифоров причем?»

«Пятналер говорит, что уболтал, мол, специально разговорами отвлек из злостных побуждений».

«Ух! — Краслен присвистнул. — Кто же виноват-то?».

«Черт их разберет, — сказал рабочий. — Оба подозрительные».

В комнате пахло тухлыми яйцами, горелым, серой и еще какой-то кислой дрянью. Если бы Краслен не знал пристрастие Новомира к разным опытам по химии, наверно, испугался бы.

На столе лежал номер журнала «Техника и жизнь», раскрытый на странице с заголовком: «Опыты над Чортингом». Страница была украшена силуэтом господина в смокинге, цилиндре и пенсне. На мелкой картинке пониже некая рука спускала на веревочке все тот же силуэт в большую емкость с жидкостью. И надпись под картинкой: «Выкупайте Чортинга».

Новомир, счастливый как жених, сидел над этим номером. Вокруг него стояли банки, емкости, коробки и бутылки с реактивами. В сторонке, на газете, размещались три картонные фигуры испытуемого, вырезанные точно по журналу: черная, багровая, зеленая.

— Смотри! — сказал сосед довольно. Взял зеленого, поднес его к стакану с чем-то непонятным, и фигурка покраснела. Потом смочил ватку в нашатырном спирте, обмахнул ей ортинга — тот вновь позеленел. — А? Глянь, как злится!

— Мы ему не нравимся, — сказал Краслен с улыбкой.

Чортинг был большим политиком в Ангелике, вождем крупнейшей партии — либеральных консерваторов. Попеременно со своим давним противником, главой консервативных либералов Гарри Чортоном, с которым у них было множество сильнейших разногласий, Чортинг занимал пост первого министра. Кабинет переходил из рук в руки каждые два-три года. Всякий раз очередная оппозиция, пришедшая к власти, обещая применить к «ужасной» Краснострании санкции, повысить курсы акций, принять меры против стачек пролетариев и, конечно, «навести порядок». Красностранские газеты обожали рисовать карикатуры на непримиримых оппонентов, помещая рядом эту парочку: пузатый, мелкий Чортон, вечно с трубкой, вечно сидя (так он еще больше походил на куль с картошкой), с простоватой, словно у матроса, физиономией — и напыщенный, высокий, тощий Чортинг.

— Все химичишь… А читал нынче в столовой стенгазету? — неожиданно для самого себя спросил Новомира Кирпичников. Он думал о вредителе весь день, но был уверен, что голова соседа занята исключительно наукой и техникой.

— Естественно, читал, — ответил тот. — С утра об этом думаю.

— О чем?

— О том, кто же вредитель… О директоре. Прав Люсек! Непейко виноват… Да что Люсек, я же и сам так думал! Снять его к чертям!

Потом добавил:

— Все вокруг так подозрительно…

Взял Чортинга из цинка, проколол дыру в цилиндре, привязал его за нитку и спустил в бутылку с чем-то непонятным.

— Раствор уксусно-кислого свинца, — пояснил химик.

Политик, между тем, внезапно начал толстеть и делаться все более похожим на своего идейного противника. Потом он почернел и стал лохматым, как питекантроп. Или как дьявол. Словом, выдал свою истинную сущность.

Трое братьев, появившись дома этим вечером, смотрели вокруг мрачно, не читали ни газет, ни новых сочинений Шарикова, а сразу улеглись на койки и замолчали.

Ночью кто-то громко топал в коридорах комбината, а на утро Новомир сказал, что слышал стук в их дверь.

***

Пару дней спустя Бензина и Краслен пошли в парк отдыха. Непрерывка позволяла выбирать свой выходной: влюбленные, конечно, брали общий, чтобы вместе отдыхать — второй день пятидневки.

В парке было многолюдно, но не шумно. Здесь и там играли в домино, в шахматы, в шашки. Многие, лежа на траве, читали книги: любопытный глаз мог рассмотреть на корешках их названия: «Красный Пинкертон», «Цемент», «Лесозавод», «Анна Каренина»… Над деревьями взлетали батутисты: в переливающихся на солнце комбинезонах они напоминали вольных рыбок, выпрыгивающих из воды. Птицы-махолетчики как обычно парили над головами.

На одной скамейке парень в белых шортах возбужденно пересказывал подруге содержание какого-то кино. Другая скамейка была занята старушкой, наблюдающей за внуками: малыш в трусах пытался поймать голубя, а девочка постарше бегала с сачком за насекомыми. Рядом находилась танцплощадка. Десять девушек наслаждалось обществом десяти ребят: никто не сидел без пары. «Танго Роза» весело лилось из громкоговорителя.

Чуть дальше, на открытой сцене, давал представление любительский агиттеатр. В постановке "Да здравствует книга!" парад печатников сменялся шествием библиотек, а антрэ буржуазного писателя прерывала хоровая песня о хорошей литературе. Краслен и Бензина не стали задерживаться у сцены, но если верить помещенной рядом афише, то, помимо сценических приемов, в постановке использовались физкультура, трудовые движения, военный строй и краткий доклад о важности просвещения.