— Лола, там хотят седло барашка с ананасами! — сообщил официант.

— Где я его возьму?! — буркнула работница. — У нас сроду не водилось баранины!

— Не говори ерунды, а? От дона Мальдини осталось еще больше трети!

— Ну ладно, сготовлю…

— Давай, пошевеливайся! Да не забывай, что бывших донов мы режем на красной доске, а бывших собак и кошек — на синей! — сказал подавальщик. — О, глянь-ка! Наш свежий очнулся!

Краслен постарался не выдать испуга. Посудомойка с любопытством уставилась на него.

— Из каких он? Не знаешь? — спросила девица. — На мафию вроде не тянет. Наверное, чей-то богатенький сын, будут требовать выкупа? Нет, не похоже…

— Не суйся не в свое дело, Лола! — оборвал девушку официант. — Ты что, тоже хочешь оказаться запеченной с ананасами?!

— У нас нет ананасов, — съехидничала та. — Мы уже давно кладем картофель с сахаром!

— Тем более помалкивай!

Дверь хлопнула.

Когда Лола полезла за какой-то надобностью в большой холодильный шкаф, урчание которого тоже было угрожающим, Кирпичников малодушно закрыл глаза, предпочитая не видеть, что будет извлечено оттуда. Целый час он просидел, не открывая их и слушая, как стучит о деревянную доску нож, как шипит масло и как непристойная девка на сцене за стенкой поет: "Хочу миллионера! Ай-яй-яй, хочу миллионера!".

Вскоре в зале стало тихо (очевидно, началось раздевание), а кухня, напротив, наполнилась шумом. Открыв глаза, Краслен обнаружил, что здесь крутятся уже не одна, а четыре женщины, все черноглазые, черноволосые, очень похожие друг на друга. Одна была беременна, за юбку второй цеплялся ребенок, еще трое малышей ползали по полу. Мясо жарилось, тесто раскатывалось, с только что отваренных макарон стекала вода, круглый открытый пирог помещался в электродуховке… Поварихи покрикивали друг на друга. Между собой они общались то по-ангеликански с акцентом, то на каком-то другом, не знакомом Краслену наречии, похожем то ли на шармантийский, то ли на эскеридский язык. Понял пролетарий из их речи только то, что белых бывших донов следует разделывать ножом с зеленой ручкой, а черных — их и донами-то, в общем, не назвать, так, человечки — с ручкой желтой. Дальше слушать не хотелось. Да и не до женских разговоров стало ушам Кирпичникова, когда два любопытных карапуза, подобравшись поближе, начали дергать за них что есть силы.

Прошло еще некоторое время. Поварихи закончили свою работу и разошлись, выключив свет. Музыка за стенкой умолкла. Потом свет зажегся снова и Кирпичников увидел на кухне голую девицу, поедавшую куски мяса прямо со сковородки. Это была одна из тех, что раздевались на сцене для публики. Краслена она игнорировала напрочь: безо всякого смущения не только показала все, что можно, но и облизала при нем пальцы.

В третий раз свет включился минут через двадцать после ухода танцовщицы. Несколько мужчин — одни в форме официантов, другие в щегольских полосатых костюмах — возвышались над Красленом, с интересом его разглядывая.

— И чем же ты так навредил этим коммунистам? — спросил самый толстый, самый лощеный из них, обменявшись с родственниками (а прочие, несомненно, были его родней, судя по внешнему сходству) несколькими фразами на родном языке.

Кляп изо рта Краслена не вытащили, так что вопрос, видимо, был риторическим.

— Так сколько, вы говорите, Свинстон пообещал за него?

— Пять тысяч шиллингов, папа, — ответил один из парней.

— Пять тысяч?! И Вы взялись за это дело, даже не поторговавшись?! Олухи! Канальи! Вы себя не уважаете!!! — взревел толстяк. — Пять тысяч… Ха! Ха-ха!

— Можно попросить больше, ведь этот тип у нас, и он нужен Свинстону, — вставил один из официантов.

— Пригрозить, что убьём, если Свинстон не даст шесть… семь… десять! — добавил другой.

— Давайте будем отрезать ему по пальцу каждый день, — сказал еще один.

Краслен сидел ни жив, ни мертв. Даже затекшие руки и ноги стали казаться ему мелочью.

— У тебя, Луиджи, вечно одни пальцы на уме! — сказал папаша. –

Это пошло и давно вышло из моды! Тьфу! Пять тысяч… Олухи… Болваны!!!

— Если хорошо все объяснить этому Свинстону…

— … клянемся, он даст больше!!!

— К черту вашего Свинстона! — заявил главный. — Свинстон захотел его поймать, потому что он враг коммунистов. Ну, а мы дадим ему понять, что семейство Казати достойно большего, чем жалкие пять тысяч шиллингов! И этот Свинстон будет кусать локти, ясно вам?! Пять тысяч, матерь Божья… Мы продадим этого парня коммунистам, раз они так его ищут! Наверняка у них найдется для нас лучшее вознаграждение!

Довольный своей мыслью, папаша оглядел банду и добавил к сказанному несколько непонятных Краслену фраз.

— А кормить его надо? — спросил по-ангеликански один из младших гангстеров.

— Нет, конечно! — фыркнул главный. — Зачем переводить добро на этого типа? День протянет и так, а дальше коммунисты все равно его убьют.

— Можно я его тогда кастрирую, папа? — спросил самый худенький, плюгавенький официантик. — Давно не практиковался. Ему же все равно уже не понадобится…

— Нет!

— Но…

— Нет, я сказал! Что за дурная привычка спорить со старшими?! Ладно, посмотрели на него и хватит, марш отсюда, у нас еще есть дело!

Гангстеры поспешили убраться с кухни. Оставшись последним, папаша еще раз довольно взглянул на Краслена, потом открыл дверь холодильного шкафа и сказал чему-то там, внутри:

— Ну что, Винченцо? Как тебе? Не сладко? А ведь я предупреждал!

***

Ночь, в течение которой Краслена охраняли два чернявых подростка, без конца игравших в карты и ругавшихся на своем родном языке, прошла в размышлениях. Кирпичников думал о смерти. Размышлял, продолжится ли борьба классов на том свете, или загробный пролетариат уже одержал победу, и поэтому подвигов там, как и здесь, совершить не удастся? А может быть, сознание после смерти распадается — и все, и пустота, небытие? Так — не хотелось. Быть казненным в качестве предателя, бесславно и нелепо, не хотелось еще больше. Краслен без конца повторял самому себе невесть где почерпнутую мысль, что смерти нет, но лучше от этого не становилось.

Более-менее отвлекали только мысли о буржуях. Получается, Свинстон, один из опаснейших капиталистов и злейших врагов рабочего класса, владелец промышленных предприятий, печатных органов и транспортных средств, нанял гангстеров, чтобы те поймали для него Кирпичникова? Но чем Краслен мог его заинтересовать? Неужели Свинстон клюнул на приготовленную для Памперса приманку и решил сотрудничать с бывшим приспешником Буерова? Выходит, листовки компартии сделали свое дело, и Краслен стал казаться буржуям ценным кадром, необходимым для борьбы с рабочим движением? О, Труд, чего только не бывает на свете!.. Впрочем, теперь уже все равно. Гангстеры сбудут Краслена коммунистам, а им он ничего не докажет. Расстреляют — будут правы. Он, Кирпичников, на месте пролетариев Ангелики, наверно, поступил бы точно так же.

***

…Сон прервали вспышка электрического света, стук внезапно распахнувшейся двери и голос — бодрый, сильный, злой:

— Ну? Он?

Краслен открыл глаза. Перед ним стояли двое — главный гангстер и рабочий в синем хлопковом комбезе и фуражке.

— Он, — сказал рабочий бандиту. И добавил, обращаясь к пролетарию: — Ну что, холуй буржуйский? Вот и встретились!

Кирпичников не стал ничего мычать в ответ. Ему с грустью подумалось, что, быть может, придется так и умереть — с кляпом во рту, не сказав больше ни слова в этом мире.

— Шесть тысяч шиллингов, — не тратя времени понапрасну, сказал главный гангстер.

— Но мы, кажется, договаривались о пяти с половиной! — возмутился представитель партии нового типа.

Его гнев показался Кирпичникову таким справедливым, что, забыв, что перед ним, возможно, будущий палач, Краслен мысленно вознегодовал на бесчестного гангстера, не ведавшего, каким каторжным трудом добывают свои кровные шиллинги те, кому, в отличие от всяких Свинстонов, ничего продать, кроме своих рабочих рук… и, может быть, своих цепей.