Вторую рюмку пили за родителей. И хотя Василий Михайлович, завмаг, предлагавший этот тост, имел в виду, что каждый будет пить за своих родителей, но вышло так, что пили за здоровье Пелагеи Ивановны и за помин Михаила Кузьмича, умершего прошлой осенью.

Михаил Кузьмич, муж тети Поли, был неказистый с виду мужичишка: низенький, сухонький, к тому же в войну получил контузию и по этой причине стал глуховат к старости. Но каким бы он ни был, а с бригадиром и председателем умел ладить, и при нем скотине всегда корму хватало. А вот умер он — и все хозяйство Зазыкиных пошло под откос. Весной из-за нехватки корма зарезали и продали подтелка, а теперь хоть и корову со двора своди. Сенокосная пора уже проходит, а сеновал у тети Поли пуст. Сколько раз она подступала к Митьке: сходи, мол, к председателю, попроси делянку. Ведь корова-то как-никак на двоих у нас числится. Но Митька — знай свое: сегодня он пьян, а завтра у него настроения нету. Станет к нему Пелагея Ивановна приставать, а он ей: «А зачем мне корова?! У меня жена на молокозаводе работает!» — «Тебе не нужна — так ребенку нельзя без молока». — «Ребенку, отвечает, в детском саду дают».

Третью рюмку пили за гостей. А уж после третьей безо всяких тостов пили. Женщины завели разговоры; Славке и его другу много пить нельзя, Семену Семеновичу и Аннушке — тоже. Пили в основном братья, и за компанию с ними Виктор. Пили без тостов и даже не чокаясь: просто наполняли стаканы, опоражнивали их, что-то подхватывали вилкой, жевали, а когда переставали есть — прислушивались, норовя своим затуманенным сознанием понять, о чем шел разговор за столом.

Митька хвастался перед братьями своей жизнью.

— Ха! — говорил он, обращаясь к Виктору. — Ты не гляди, что на мне нет твоих заграничных нейлонов. Я не хочу — понял? А если захочу — лучше тебя разоденусь. Ты знаешь, сколько я зарабатываю? Тыщу бумажек в месяц — понял! Если б я хотел, я бы «Волгу» себе купил.

— Да, колхозники теперь много зарабатывают, — соглашался Виктор.

— Что мне колхоз! — старался перекричать других Митька. — Я в колхозе только числюсь. Минимум отрабатываю. Я-я где хошь деньгу сорву!

Тутаев прислушивался к Митькиной болтовне и думал о том, что в общем- то он прав. В Епихине никто не смотрит на крестьянский труд как на источник благосостояния. Почти каждая семья построена по такому принципу: старухи работают в колхозе, чтобы сохранить земельный участок, а молодежь — сыновья, дочери, их жены и мужья — все служат в лесхозе, на заводе бытовой химии, в промкомбинате, всюду, где можно хорошо заработать.

Наконец, переговорив обо всем, застольники перешли к самому важному, чем жила теперь деревня, — к фильму. Женщины рассуждали о героях будущего кинофильма с такой заинтересованностью, будто те были их соседями. И еще что любопытно: каждый считал себя непревзойденным знатоком искусства.

— А невеста-то того, старовата! — говорила тетя Поля; от выпитой рюмки она разрумянилась, маленькие глазки поблескивали. — Жених-то молодой, красивый, а невеста — так себе. Еще снимают когда — ничего, глядеть можно. Косы ей вплетут, морщины зашпаклюют пудрой — похожа на куклу. А раз утром я ее встретила, бабоньки, — страх один! Лицо морщинистое, волосы ощипанные. Ну, паша Курилка, скажу вам, куда как за невесту сойдет.

— Это у нее роль такая: невест играть, — вмешалась Мария Михайловна, — Вы не знаете, мамаша, а у артистов так принято. Амплуа называется. Раз она уже попала в такой амплуа, то до самой старости будет невест играть. На той неделе мы видели кино, так невесту играла актриса — моя ровесница. А какие чувства! Какая любовь!

— Срам один! — заключила тетя Поля.

— Почему же «срам», мама?! — не соглашалась дочь. — Все понимают, что это не настоящая любовь, а игра. На то они и есть актеры, чтоб играть.

— Да оно нынче повсюду одна игра и есть, — не унималась тетя Поля. — А в жизни-то, поди, игры-то еще больше, чем в кино. Разве нынче молодежь для жизни женится или замуж выходит? Как есть для игры! Сойдутся, поживут вместе месяц-другой — и, глядишь, разбежались. Опять каждый крот в свою нору. Бывало, прогонит муж жену — на весь век ей клеймо. До конца дней своих быть ей вековухой. А теперича те, что за мужьями были, самыми вкусными почитаются. Ходкий товар.

Все эти слова Пелагея Ивановна говорит неспроста. Ей хочется задеть этими словами невестку свою, Галю. Тетя Поля считает, что невестка ее не пара Митьке. Ей все кажется, что Галя — разбитная, городская девка — обольстила и совратила ее сына. Женись Митя на своей, епихинской, его жизнь была бы совсем иной. Жена бы слушалась его во всем, не перечила ему и ухаживала бы за ним, как за малым дитем. А эта… Мало ей того, что с собой целый сундук книг привезла, так еще и носит каждый день! Нашла чего возить! Бывало, в сундук-то понев да холстов набьют, да перину, да подушек дюжину в приданое. Она ж наволокла полный дом книжек. Тьфу ты, на грех навела!

— Ну что вы, Пелагея Ивановна, — вступилась молчавшая все время Анна Павловна. — Теперь, наоборот, все на старый лад поворачивают. Свадьбы справляют торжественно. В городах открыли дворцы бракосочетания. Цветы. Свидетели. Музыка. Была бы молодая — разошлась бы со своим Сеней, лишь бы снова свадьбу сыграть. А то как мы сошлись? Я студентка, и он студент. Пошли в загс, записались — и вся недолга.

— Теперича все какую-то любовь ищут, — затягивая покрепче концы платка, продолжала тетя Поля. — Месяц-другой поживут, глядь, она вещички под мышку — и обратно к матери: разлюбила. Он не так поглядел да не то слово сказал. А оно ведь как в народе говорится: жизнь прожить— не поле перейти! В жизни — оно всякое бывает. И недоразумения, и обиды. Надо терпеть, уступать друг другу. Мы вон с Михаилом, отцом их, пятьдесят лет без хвостика прожили. Э-э, как вспомнишь — нужды-то одной сколько пережито! Пришел он с империалистической. Женились — хоп! — тут революция. Потом, значит, на гражданскую его забрали. Ну, слава богу, вернулся. Только жизнь стала налаживаться — тут голод. Я Серегу в двадцать первом родила, в доме хлеба крохи не было. Мякиш сжевать, чтоб ему глотку заткнуть, — и то не из чего было. Он орет, и я над люлькой сижу, плачу. Чуть пожили в нэп, тутось снова — колхозы.

— Ладно, мать, что было, то сплыло! — перебил ее Сергей. — Лучше давайте выпьем за нашу теперешнюю жизнь!

Братья чокнулись и выпили, и тетя Поля подняла рюмку и отпила глоток.

— А в войну разве легко было? — Пелагее Ивановне необходимо было выговориться, и она не могла успокоиться, пока не высказала все. — Сам и двое сыновей на фронте. Все четыре года: как письмо, так ах да ох! Отвоевался, значит. С контузией вернулся. Попивать стал. Придет, бывало, домой пьяным-то… буянит, еще самогону требует. Не поставишь — замахивается. Начнет буянить, а я к нему с лаской да с уговором. Разуешь его, разденешь. Сил-то нет на лавку поднять, так постелишь ему ватник али тулуп у печки, глядь — и успокоился, заснул. Да! А нынче попробуй-ка замахнись на жену! Небось быстро сдачи получишь.

— Теперь, Пелагея Ивановна, равноправие! — шуткой заметил Славка.

— Не равноправие, а хворменное безобразие! — не унималась тетя Поля. — Оттого все, что слишком много воли бабам дано. Барынями все заделались. Вместо того чтоб за мужем да дитем малым ухаживать, они сядут и книжечки почитывают.

Тутаев не утерпел, рассмеялся: уж очень явный был выпад против Гали. Но та даже бровью не повела, будто это ее совсем не касалось.

— Хватит, мам! — решительно вмешалась Мария Михайловна. — Чегой-то ты на баб навалилась? Мужики тоже хороши!

— А я разве мужиков оправдываю? — тетя Поля сделала благообразное лицо. — Ин и мужики бывают разные. Я их не защищаю. Я говорю, как оно есть. Святости в людях не стало — вот в чем беда. Бывало, брак богом скрепляется. Оттого молодые и боялись нарушить обет. А то штампики поставят в пачпортах — и вся святость!

— Я б эти свадьбы вообще запретил! — заговорил Славка. — Обман все это! И попы, и дворцы бракосочетания. Цветы, кольца, свидетели, штампы в паспортах — все обман! Неделя пьянства, а потом вся жизнь — горькое похмелье.