После гонок Тельсон и Парсон очутились в щекотливом положении относительно друг друга. С одной стороны, Парсон как верный парретит был возмущен низким поступком директорских, потому что он был убежден, так же как и его классные старшины, что шнурок был подрезан кем-нибудь из отделения директора, и считал своим священным долгом бранить все отделение. С другой — Тельсон не знал, как ему примирить свою преданность к Парсону с верностью своим. Всем этим делом он был возмущен не меньше своего друга. Негодовал он, во-первых, на всех тех, кто осмеливался бросать тень на его отделение, во-вторых, на Блумфильда и компанию за их отказ принять вторые гонки. Дня через два после гонок у них с Парсоном был по этому поводу длинный и горячий спор.

— Вот вы уверяете, что это сделали мы, — говорил Тельсон, — а между тем…

— Конечно, вы. Кто же, кроме вас, мог сделать такую низость?

— Парсон, мы поссоримся, — заметил Тельсон в виде предостережения.

— Прости, дружище, я хотел сказать: кто мог это сделать? — поправился Парсон.

— Кто-нибудь из вельчитов, например.

— Вельчитам не было в этом никакого расчета: они не участвовали в гонках. К тому же они все против Ридделя.

— Ну, хорошо, а отчего же вы отказались от новых гонок? — спросил Тельсон, чувствуя, что по первому пункту Парсон сильнее, и переходя ко второму. — На вашем месте мы никогда бы с вами так не поступили: мы бы не стали задирать перед вами нос.

— С чего ты взял, что мы задираем нос?

— Так почему же вы отказываетесь от новых гонок?

— Да что в них толку? Ведь вы опять подстроите нам какую-нибудь штуку!

— Никаких штук мы вам не подстраивали, — сказал Тельсон, начиная горячиться.

— Кроме вас, некому было.

— Говорят тебе, что мы этого не делали! — повторил Тельсон и вдруг прибавил, торжествуя, что нашел убедительный довод: — А если вы говорите, что это сделали мы, то должны доказать.

— Нет, вы должны доказать, что это не вы, — не сдавался Парсон.

— Как мы можем доказать, что это не мы, когда… когда это не мы? — прокричал Тельсон, стараясь взять шумом там, где ему не хватало убедительности.

— Я так и знал, что вы не сможете доказать, что это не вы! — крикнул Парсон, торжествуя в свою очередь. — Я знал, что это кто-нибудь из вашей шайки.

— Право, Парсон, мы подеремся…

— То есть я хотел сказать, что…

— Мне нет дела до того, что ты там хотел сказать! Я уже сказал тебе, что это не мы, и баста.

— Что же мне делать, когда я убежден, что это вы?

— Как же ты можешь быть в этом убежден?

— А так, что, кроме вас, сделать это было некому.

— Почем ты знаешь?

Парсон на секунду задумался и вдруг выпалил скороговоркой:

— Если б это не вы, вы бы и доказали, что не вы, а вы доказать не можете, значит — вы. Что, попался?

Этот спор тянулся довольно долго, напоминая собаку, которая старается поймать свой хвост, и к его концу друзья так же мало понимали друг друга, как и в начале. Несходство во мнениях, естественно, повело к обоюдному раздражению: между друзьями пробежала черная кошка. Поэтому оба обрадовались, когда в комнату вошел Кинг и положил конец дальнейшим пререканиям. У Кинга был необыкновенно сияющий и таинственный вид.

— Вот так штука! — начал он еще с порога.

— Что такое? — спросили мальчики с любопытством.

— Как вы думаете, что я узнал про Бошера?

— Что?

— Отгадайте.

— Неужели это он подрезал наш шнурок? — спросил Парсон.

— Вот глупости! Конечно, нет. Представьте себе, он ведет дневник.

— Что такое? Бошер ведет дневник? — воскликнули мальчики в один голос. — Как ты это узнал?

Кинг засмеялся и, таинственно подмигнув им, сказал:

— Что вы мне дадите, если я дам вам заглянуть в этот дневник?

— Разве он у тебя?

— Эге! — и Кинг вынул из кармана маленькую записную книжку. — Я нашел его на дворе.

То, что Бошер ведет дневник, было забавно уже само по себе, но возможность заглянуть в это произведение была так соблазнительна, что отказаться от нее было не в силах человеческих. Правда, Тельсон заявил слабый протест, больше, впрочем, для очистки совести, но когда Кинг возразил ему, что если бы Бошер дорожил своим дневником, то не бросал бы его где попало, а Парсон заметил: «Ведь мы никому не скажем, что читали его», Тельсон согласился с ними и даже прибавил со своей стороны:

— Может быть, тут есть что-нибудь о гонках и о происшествии со шнурком. Хорошо бы было разъяснить это дело, а?

— Еще бы! — отозвался Парсон.

Все трое уселись за стол, и дневник был раскрыт на первой странице.

Из всех маленьких вильбайцев Бошера меньше всех можно было заподозрить в том, что он ведет дневник. Он не был одарен ни особенным умом, ни наблюдательностью, и те немногие замечания, на которые он отваживался, не отличались меткостью. Он был добродушный, шумливый, услужливый мальчик. Последним его качеством злоупотребляли старшие и взваливали на него разную черную работу, а сверстники звали его простофилей и немилосердно дразнили, благо он не обижался. И вдруг «простофиля» Бошер ведет дневник! Это показывало его в совершенно новом свете. С чувством, близким к благоговению, принялись мальчики за тоненькую тетрадку.

Дневник начинался следующей записью:

«Мая 20-го. Двадцатого мая. Я проснулся в 5 часов 45 минут а встал в 5 ч. 50 м. пошел на реку было прекрасное утро ранние пташки весело щебетали я был в фуфайке и башмаках потому что чтобы бежать за лодками».

Бошеру не давались знаки препинания, что объясняет кажущуюся несообразность в вышеприведенных и последующих фразах:

«Я пел пока одевался а когда умывался — не пел. Вышел в 6 ч. 2 м. встретил на дворе Парсона. Парсон слишком много о себе думает».

— Наблюдательный малый этот Бошер, — заметил Кинг.

— Я надеру ему уши, когда встречу его, — сказал Парсон, не особенно, впрочем, задетый.

«Парсон убежал и я остался один. Пока я один буду размышлять о своем прошлом, я им недоволен на реке были одни директорские. Кто-то возьмет приз, мы или они. Плохо они гребут, пришел на молитву ровно в 8 ч. Кинг ел пирожок во время молитвы».

— Берегись, Кинг! Что о тебе подумает Европа, когда этот дневник будет опубликован! — заметил со смехом Тельсон.

— Погоди, придет и твой черед, — отозвался Кинг.

«За завтраком сидел против Тельсона, он ест по-мещански. Прошу тебя, друг мой Тельсон, не говори ты с полным ртом».

Тут читатели буквально покатились со смеху. Тельсон должен был согласиться, что его черед действительно пришел.

«Размышления за завтраком, — стояло в дневнике. — Мир велик я песчинка в этом мире оштрафован двадцатью строчками стихотворений за шалости. Бросал хлебными шариками в Гарриссона и не раскаиваюсь. Парсон просил меня сделать за него перевод».

— Вот так враль! — воскликнул Парсон.

«Я отказал потому что и сам не приготовил обоих в карцер за незнание урока. Выпустили в 2 ч. 28 м.».

— Что за чепуха! Надо быть просто дураком, чтобы записывать такую дребедень! — воскликнул Парсон.

— Ведь он не рассчитывал, что кто-нибудь прочтет ее, — заметил Тельсон. — Однако всего читать не стоит. Перейдем прямо к гонкам.

Парсон и Кинг согласились, и дневник был открыт на достопамятном дне.

— «Встал в семь часов пятьдесят минут, — начал Тельсон. — Пришел на молитву в 8 ч. без одной минуты, еще две минуты и я бы опоздал это было бы неприятно на молитве стоял рядом с Виндгамом, он потерял свой ножик и спрашивал меня не видал ли я его, Я сказал, что не видал он сказал…» Фу, какая канитель!

— Любопытно, что он говорит о гонках, — сказал Парсон.

— Если он будет продолжать так, как начал, то не доберется до нее во веки веков, — проговорил Тельсон, перелистывая книжку. — «Наказан за то, что разговаривал с Кингом в классе Кинг сказал Паррету что он ябедник».

— Что он там мелет? Когда я сказал это Паррету? Я сказал ему только, когда он меня спросил, что я не разговаривал, — проговорил обиженный Кинг.