Я повел машину дальше, насвистывая «Не делай ничего, пока я не дам тебе знать» вслед за уникальнейшим тромбоном Лоренса Брауна. А чуть погодя моего свиста хватило еще и на «Утонченную леди» Джонни Ходжеса114.

Доехав до парка Хибия, мы вышли из машины и завалились с пивом на траву. В понедельник утром национальный парк пустовал, словно взлетная площадка авианосца, с которой улетели все самолеты. Голуби мельтешили взбалмошными стайками в траве, как новобранцы на физзарядке.

— Смотри-ка, — удивился я. — В небе ни облачка.

— Одно есть, вон там, — возразила она и показала на деревья у Хибия-Холла. И действительно, одно крохотным перышком застряло меж ветками камфар.

— Ну, это не считается, — сказал я. — Даже облаком не назовешь.

Она прикрыла глаза ладонью и посмотрела внимательнее.

— Ну да... Совсем маленькое, — согласилась она. Наглядевшись на странное облачко, мы открыли пиво.

— Почему ты развелся? — спросила она.

— Слишком люблю ездить в поезде. А когда женился, уже не мог сидеть у окошка.

— Серьезно?

— Была такая повесть у Сэлинджера. Помню, еще в школе прочитал.

— А еще серьезнее?

— Да все очень просто. Пять или шесть лет назад она ушла. И больше не возвращалась.

— И с тех пор вы не виделись?

— Не-а. — Я отхлебнул пива. — Как-то незачем было.

— Значит, семейная жизнь не ладилась?

— Да нет. Все у нас ладилось. — Я разглядывал пивную банку. — Дело не в этом. В постель ложимся вдвоем, а засыпает каждый сам по себе. Знакомо тебе такое?

— Да... Кажется, понимаю.

— Я, конечно, не думаю, что людей можно классифицировать, но условно я разделил бы их на два типа. Люди с универсальным видением мира — и люди с ограниченным взглядом. Я свой взгляд на мир ограничиваю. И дело тут не в том, правильные у меня границы или неправильные. Все равно где-то протянется граница: что мое, а что — нет. Для кого-то очевидно, а кто-то вообще так вопрос не ставит.

— Но ведь те, для кого очевидно, тоже стараются свои границы раздвинуть, разве нет?

— Возможно. Но у меня не так. Почему все люди сегодня должны слушать музыку в «стерео»? От того, что скрипка зазвучала слева, а контрабас справа, музыка лучше не стала. Просто усложнился способ воспроизведения.

— А ты не слишком упрямый?

— Вот и она так сказала.

— Жена?

— Ага, — кивнул я. — Дескать, как только вопросы ставятся конкретно, я теряю гибкость. Что-то вроде. Еще пива хочешь?

— Давай.

Я сорвал колечко с четвертого «Миллера» и протянул ей банку.

— А что сам думаешь о своей жизни? — Вместо того, чтобы сделать глоток, она стала разглядывать черную дырочку.

— Читала «Братьев Карамазовых»?

— Один раз, очень давно.

— Стоит перечитывать иногда. Там много всего написано... А ближе к финалу Алеша говорит одному школьнику, Коле Красоткину: «Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни. Но в целом все-таки благословите жизнь».

Я допил вторую банку. Немного помедлил — и откупорил еще одну.

— Вообще-то, Алеша очень много всего понимал, — добавил я. — Но на этих его словах я засомневался. Я не знаю, можно ли быть несчастным человеком, но в целом прожить счастливую жизнь.

— И поэтому ты свою жизнь ограничиваешь?

— Пожалуй, — кивнул я. — Наверно, мне стоило вместо твоего мужа умереть от железной вазы. Подходящая смерть была бы. Такой яркий последний кадр — нелепость, достигшая совершенства. И ни черта подумать не успеешь...

Я поискал глазами белое облачко, но его уже не было. Наверное, спряталось за кронами.

— А как ты думаешь... С таким ограниченным взглядом на жизнь ты мог бы разглядеть, например, меня?

— Кто хочет, в эту жизнь заходит, кто хочет, из нее выходит, — ответил я. — В этом — главный плюс ограниченного взгляда на жизнь. Заходя, вытирайте ноги. Уходя, закрывайте дверь. Общие правила для гостей.

Засмеявшись, она поднялась и отряхнула с брюк соринки.

— Ну, я пойду. Уже пора, да? Я посмотрел на часы. 10:22.

— Давай подвезу.

— Да ладно. Я еще в универмаг заскочу, а потом на электричке доеду. Так будет лучше. Спасибо за кусачки.

— Не за что.

— Позвонишь, как вернешься?

— Заеду в библиотеку, — сказал я. — Люблю смотреть, как люди работают.

— Пока, — сказала она.

Я смотрел, как она уходит по аллее, и чувствовал себя кем-то вроде Джозефа Коттена из фильма «Третий человек»115. Когда ее фигурка скрылась за деревьями, я стал смотреть на голубей. Походками все голуби странно отличались друг от друга. Через пару минут на аллее появилась женщина с маленькой дочкой и стала разбрасывать по дорожке попкорн. Все голуби оставили меня и убежали на завтрак. Девочка, как положено трехлетнему ребенку, растопырила ручки и побежала обнимать голубей. Но, конечно, ни одного не поймала. Вертлявые голуби жили своей голубиной жизнью. Симпатичная мамаша стрельнула в меня глазами и демонстративно потеряла к моей личности всякий интерес. Что ни говори, а приличные людине валяются на траве в понедельник утром с пятью пивными банками перед носом.

Я попробовал вспомнить имена всех братьев Карамазовых. Митя, Иван, Алеша — и еще этот сводный, Смердяков. Интересно, сколько людей на свете помнят братьев Карамазовых по именам?

Глядя в небо, я ощутил себя маленькой лодкой в бескрайнем море. Вокруг — ни волн, ни ветерка, я тихо себе дрейфую. Есть некий смысл в крохотной шлюпке, затерянной посреди океана. Джозеф Конрад, «Лорд Джим», сцена после кораблекрушения.

Глубокое небо сияло над головой, как прописная истина, сомневаться в которой бессмысленно. Когда глядишь в такое небо с земли, кажется, будто оно впитало все сущности этого мира. С морем — та же история. Если каждый день разглядывать море, начинает казаться, что больше на свете ничего нет. Наверно, Конрад переживал то же, что и я. Воистину — в утлой лодочке, выпавшей в Океан из фикции под названием «корабль», есть особенный смысл, от которого не отвертеться.

Я допил последнюю банку, докурил и выкинул из головы всю эту астролябию. Пора возвращаться в реальность. У меня оставался час с небольшим.

Поднявшись с травы, я собрал пустые банки и выкинул в ближайшую урну. В верхней части урны оказалась железная пепельница. Я достал из бумажника кредитки и сжег их над ней. Симпатичная мамаша снова стрельнула глазами. Понятное дело. Приличныелюди не сжигают в понедельник утром кредитные карточки над урнами городского парка. Сперва я спалил «АмЭкс», потом «Визу». Кредитки плавились жизнерадостно, с огоньком. Я прикинул, не спалить ли мне заодно и галстук от «Пола Стюарта», но потом передумал. Не хотелось мешать отдыхающим, да и в сожжении галстуков я большого смысла не видел.

Я дошел до ларька и купил десять пакетов поп корна. Девять я рассыпал по дорожке для голубей, а из десятого решил поесть сам, присев на скамейку рядом. Голуби слетелись со всего парка, как на массовку для съемок блокбастера об Октябрьской революции, и навалились на мой попкорн. Мы с голубями хрустели попкорном, и я думал, что уже тысячу лет не ел ничего вкуснее.

Симпатичная мамаша — примерно моего возраста — показывала дочке фонтан. Я снова вспомнил свою одноклассницу, которая вышла замуж за революционера, родила ему двойню и убежала от них бог весть куда. Она уже никогда не покажет своим детям фонтана. Что бы с ней ни случилось — еежизнь кончилась, и в этом мы с ней похожи. Хоть я и не знаю, что бы на это сказала она сама. Может, и не нашла бы между нами ничего общего. Все-таки мы не виделись уже двадцать лет. Чего только не случилось с нами за это время. У каждого свои обстоятельства и взгляды на мир. Но главное — она исчезла из этой жизни по собственной воле. А из-под меня просто выдернули простыни, пока я спал.

Так что, скорее всего, она раскритикует меня в пух и прах. «В чем же твойвыбор?» — спросит она меня. И будет права. Во всей этой каше я не принял ни одного решения.