Все, что я действительно выбрал,сводится к двум вещам. Во-первых, в душе я простил Профессора, а во-вторых — не стал лишать девственности его внучку. Но разве это хоть как-нибудь мне помогло? «Что сделал ты сам для того, чтобы не исчезнуть?» — спросит она. Разве такие мелочи убедят ее, что я и правда пытался выжить?

Не знаю. Все-таки нас разделяет уже двадцать лет. Как бы она оценила меня при встрече, не могу себе даже представить.

Говоря строго, я уже ничего не могу представить. Воображение выключилось. Просто сижу и смотрю на голубей, на фонтан и на мамашу с ребенком. И впервые за несколько суток осознаю, как сильно я не хочу покидать этот мир. Какие бы миры ни ждали меня еще где-то — к черту другие миры! Даже если бы я прожил уже 93 процента отмеренного мне срока — в оставшиеся пару лет я благодарил бы этот мир за каждую возможность любоваться тем, что в нем происходит. Именно в этом был бы мой долги мое назначение.Сам не знаю, почему, но я чувствовал: какая-то самая главная пружина только что завелась во мне — и вот теперь я смог бы жить по-настоящему. Потому что узнал, зачем.Даже если бы меня не понимала ни одна живая душа, жить по-старому я бы уже не смог.

И что же — именно теперь, когда эта пружина завелась, меня выталкивают вон из жизни? Теперь, когда я знаю, что должен делать? А кто будет разгребать мой бардак? Кто за меня доживет эту жизнь до конца?

Если от моего исчезновения никто не заплачет, ни одно сердце не опустеет, если вообще никто не заметит, что меня больше нет — это лишь моя проблема. Я слишком много всего потерял. Дальше осталось терять только себя самого. И только смутные отблески сияния, угольки того, что никогда не вернется ко мне, еще наполняли мое тело жизнью и дарили хоть какие-то силы.

Я не хочу покидать этот мир! Я закрываю глаза — и черная, страшная дрожь сотрясает меня изнутри. Глубже самой унылой тоски, глубже вселенского одиночества, эта жуткая дрожь забирается ко мне внутрь и выворачивает корни всего моего существа. Так продолжается до бесконечности. Упершись локтями в спинку скамейки, я пытаюсь удержаться и не упасть. Ни одна живая душа не спасет меня. Точно так же, как я уже никого не спасу.

Я хочу разрыдаться в голос, но ничего не получается. Я слишком постарел, чтобы плакать, слишком многое пережил. Есть на свете такая тоска — от неспособности плакать. По-прежнему бесформенная, никак не выраженная, она просто копится на сердце всю жизнь, как снег в безветренной ночи.

Когда я был помоложе, я пытался подобрать для нее слова. Но сколько ни пробовал, так и не смог объяснить ее ни другим, ни себе самому. Тогда я решил, что это невозможно в принципе и перестал пытаться. Мои слова высохли, сердце захлопнулось, а тоска эта стала еще неизбывнее.

Захотелось курить, но сигареты куда-то пропали. В кармане я нашел только спички. Да и тех оставалось три. Я сжег их одну за другой, выкинул на землю и снова закрыл глаза. Проклятая дрожь отпустила. В голове белым перышком зависла бесстрастная тишина. Я долго сидел и разглядывал его. Она не падало, но и не поднималась — просто висело в пустоте. Я сложил губы трубочкой и подул на него, но оно не шелохнулось. Это странное перышко не своротил бы и ураган.

Затем я подумал о длинноволосой библиотекарше, с которой только что расстался. А также о ее бархатном платье, чулках и комбинации. Интересно, они так и валяются на полу, не прибранные с утра? И справедливо ли я, вообще говоря, с ней поступил?..

Погодите, полковник. Кто тут говорит о справедливости? От вас ее никто и не требовал! В справедливость здесь играете только вы. А чего будет стоить ваша справедливость, когда ваше благородие откинет копыта? Признаюсь, я хотел эту женщину так, что заодно желал ее платья и трусиков с лифчиком. И это вы тоже называете справедливостью?

Что ни говори, а справедливость применима только в страшно ограниченном мире. Но зато — ко всей жизни сразу. От улитки и скобяной лавки — до супружества. И даже если моя справедливость никому не нужна, ничего другого я предложить все равно не могу. В этом смысле она сродни любви. Но то, что хочешь отдать, далеко не всегда совпадает с тем, что от тебя ожидают. Вот почему в моей жизни — и рядом со мной, и через меня — столько всего прошло и, не задерживаясь, кануло в Лету...

Наверное, мне есть за что ненавидеть жизнь. Подобная ненависть — тоже какой-никакой, а призыв к справедливости. Но ненавидеть что-то в собственной жизни у меня не получается, хоть убей. Ведь даже если всю мою жизнь уносит случайным ветром — значит, так хочу я сам. И лишь белое перышко зависает навсегда в моей голове.

Покупая в ларьке сигареты со спичками, я заметил рядом телефон-автомат и решил на всякий случай еще раз позвонить домой. Не думал, что трубку кто-то снимет, просто показалось вдруг, что перед уходом из жизни неплохо бы позвонить самому себе. И представить, как на том конце мелодично звонит телефон.

Но моим ожиданиям вопреки на третьем гудке трубку сняли. И сказали:

— Алло!

Толстушка в розовом.

— Ты еще не ушла? — удивился я.

— Ты с ума сошел? — ответила она. — Я уже вернулась! Чего бы я тут рассиживала? А вернулась, потому что книжку хотелось дочитать.

— Бальзака?

— Ага. Очень интересная. Чувствуется корень жизни.

— Ну, и как ты? — спросил я. — Деда вытащила?

— Еще бы! Это раз плюнуть. Вода ушла, да и второй раз по той же дороге идти легче. Ну и пару билетов в метро купила заранее. Дед веселый и здоровый. Тебе кланялся.

— Спасибо, — сказал я. — И где он сейчас?

— В Финляндии. Сказал, что в Японии ему работать спокойно не дадут, поэтому надо строить новую лабораторию в Финляндии. Нашел там какое-то тихое местечко. Даже олени есть.

— А ты чего не поехала?

— А я решила здесь пожить.

— В моей квартире?

— Ну да. Мне у тебя сразу понравилось. Дверь починю, а холодильник, видео и все остальное схожу и куплю одним махом. А покрывало и простыни розовые постелю. Не возражаешь?

— Не возражаю...

— А газеты твои можно забирать? Мне программа понадобится для телевизора.

— Да забирай, конечно, — разрешил я. — А ты знаешь, что у меня опасно? И кракеры, и системщики могут заявиться в любую секунду.

— Да ну! Этих я не боюсь, — сказала она. — Им нужен дед или ты. Я-то здесь при чем? Тут, кстати, приходили уже двое, большой и мелкий, так я их прогнала.

— Как — прогнала?

— Отстрелила дылде ухо из пистолета. Барабанная перепонка лопнула, гарантирую. Так что все ерунда.

— Наверно, весь дом на уши подняла своей пальбой?

— Да нет, зачем? Когда один раз стреляешь, все думают, что в автомобиле взорвался карбюратор.

— Хм-м... — только и протянул я.

— Да, кстати... — Она будто о чем-то вспомнила. — Когда твое сознание пропадет, я тебя заморожу. Не возражаешь?

— Делай что хочешь, — пожал я плечами. — Я все равно уже ничего не почувствую. Я буду где-нибудь на причалах Харуми116, можешь меня оттуда забрать. Белая машина, «кари-на-1800» называется. С турбонаддувом и двумя распредвала-ми. Как выглядит — я объяснять не умею. В магнитофоне будет играть Боб Дилан.

— А что такое Боб Дилан?

— Это когда дождь за окном, а ты... — Я хотел было объяснить, но раздумал. — В общем, такой певец гнусавый.

— Сначала я тебя заморожу, а там, глядишь, дед придумает, как тебя обратно оживить. Ты, конечно, не очень надейся, но шансы есть.

— Когда нет сознания, надеяться нечем, — одернул ее я. — А ты что же, меня сама замораживать собираешься?

— Да ты не волнуйся, я замораживаю хорошо. Дед меня на животных тренировал. Знаешь, сколько я кошек и собак уже заморозила? Все сделаю так, что пальчики оближешь. А потом спрячу тебя туда, где никто-никто не найдет... — Она помолчала. — А потом, если все будет хорошо, ты со мной переспишь?

— Даже не сомневайся, — твердо ответил я. — Если, конечно, тебе не расхочется.