Он знал, где располагается цирк, только из-за того, что когда-то, до самой своей смерти, в доме напротив жил его старинный приятель Трезубцев, в комнатах которого и пахло вечно по-цирковому, как-то лихо, весело и задорно. По привычке (от которой давненько стоило бы избавиться) он остановил машину у трезубцевского дома и лишь потом спохватился, что нынче ему не туда.

Ожидаемого многолюдья у цирка не наблюдалось, что вполне объяснялось афишей, на которой кровавыми буквами было выведено, что на ближайший месяц представления отменяются вследствие начинающихся гастролей.

Нужно было срочно выяснить, когда именно начинаются эти гастроли. Также не худо было бы выведать и предполагаемый их маршрут. Директор цирка, бывший, видимо, из клоунов, судя по пожизненно прилипшей к лицу улыбке страдальческого веселья, ответил на оба вопроса Антона Львовича. Оказалось, что скоро, оказалось, что сначала в Берлин. И только потом: «А вы, собственно, кто будете?»

— Вы, коллега, наверное, просто забыли мое лицо, — сказал Антон Львович, еще не зная, что именно скажет следом, но уже и сам твердо веря в это. Говорил он сухо и властно, как привык разговаривать в своем банке, и поэтому директору цирка даже в голову не приходило оспаривать этот неприятный тон и — упаси Боже — опровергать то, что ему собирались сказать.

— У меня с двумя моими сыновьями есть замечательный номер: школа дрессированных собачек. Мы с ним уже объездили полсвета и везде имели оглушительный успех. Ну, вам бы об этом не знать.

— Да-да, как же, конечно, — солгали в ответ.

— Необычайная приятность нашего с вами положения заключается в том, — глядя прямо в очки директору цирка, за которыми, словно рыбки в аквариуме, беспокойно дернулись голубые глаза, сказал Антон Львович, — что мы не только не требуем с вас гонорара, но, напротив, заплатим вам сами. Только не спрашивайте, отчего подобная странность. Ну, наверное, дело в том, что шум аплодисментов, слава, признание для нас важнее, чем просто деньги, которые — так уж сложились счастливые для нас обстоятельства — имеются у нас в некотором даже переизбытке. Вот, извольте убедиться. — И Побережский положил на стол пачку денег, подпоясанную аптекарской резинкой.

— Ну, а можно ли, например, поинтересоваться, как зовут ваших собачек? — спросил директор цирка, кажется, сам опешив от глупости собственного вопроса, но млея от такого количества денег.

Побережский порылся в карманах, но нет, не нашел. Тогда без спроса взял папиросу из коробки, лежащей на столе директора, зажег спичку и через ноздри выпустил дым.

— Это зависит от обстоятельств, иногда имена приходится и менять, правда, это случается вовсе не часто, но в целом картина от этого только выигрывает, — ответил он.

— Вы все очень хорошо объясняете, как-бишь-вас-там по имени, — сказал директор цирка, одновременно раздражаясь оттого, что участником столь странного разговора вдруг он стал, и ужасно жадничая в отношении пачки денег, ожидая которую так нетерпеливо поводил боками внутренний карман пиджака.

Вот это последнее очень хорошо почувствовал и Антон Львович, и поэтому денежная пачка повела себя так, словно в нее добавили дрожжей.

— Подходит, скоро уже, — кивая в сторону денег, сказал Побережский.

— Эх, была не была, согласен, и сразу же коньячку, — воскликнул директор цирка, — только сперва позвольте представиться. — И назвал себя по имени, отчеству и фамилии, которые следовало немедленно же забыть.

— Я не думаю, что это имеет хоть какое-нибудь значение, — рассеянно ответил Побережский, сам не понимая, о чем это он сам говорит: то ли о предложении выпить коньяку, то ли об имени директора цирка.

Договорились о следующем: коньяк в другой раз, а сейчас специально обученный человек возьмет на себя срочное оформление всех необходимых документов на Побережского и его сыновей, выступающих в номере в качестве незаменимых ассистентов. Подразумевалось и без слов, что документы должны быть фальшивыми, а следовательно, надобно было сообщить и свои новые поддельные имена.

— Меня зовут полковник Адлер, — твердо произнес Побережский, — а единоутробных и едино же кровных моих сыновей — Эмилем и Эрнстом.

— Новые имена — новая жизнь, — сказал напоследок директор цирка и попросил принести фотографии.

Теперь он был полковником Адлером, и по этому вновь открывшемуся обстоятельству изменил походку, отвердел взглядом и говорить стал кратко и громко. Гражданский костюм был заменен теперь на военный мундир, приобретенный у театрального костюмера. Мундир был странный, с твердыми большими погонами, с рубиновыми пуговицами, усыпанный тяжелыми медалями и орденами, издававшими при ходьбе густое позвякивание. Брюки, украшенные витыми фиолетовыми лампасами, заправлялись в высокие сапоги со шпорами, из чего можно было осторожно предположить кавалерийскую принадлежность вновь обретенного полковника, который, однако, представляясь, говорил о себе, что он из инфантерии, ставя при этом неправильное ударение, тотчас же вызывавшее напоминание о дизентерии. Была еще и папаха со вшитым верхом неестественного, воспаленно-свекольного цвета. К мундиру также прилагались пустая кобура и ножны без сабли, но может быть, благодаря бесполезности указанных предметов, именно они нравились полковнику более всего.

Но как ни люб был он себе в новом обличье, от всех слишком уж заметных деталей уже через несколько дней с большим сожалением пришлось избавиться. Так не стало и рубиновых пуговиц, и папахи, и орденов, и фиолетовых лампасов, и ножен, и шпор. Получилось суше и строже, но лучше, потому что все не так уж бросалось в глаза.

Дожидаясь отъезда с цирковой труппой в Берлин, он теперь жил с детьми в небольшом загородном отеле, где, просыпаясь по утрам, долго стоял обнаженным перед щедрым зеркалом и, медленно одеваясь потом, с интересом наблюдал за постепенным превращением немолодого пузатого господина с волосиками, что бежали, пригнувшись, по середине живота, в опрятного, подтянутого офицера, многозначительно поигрывавшего пальцами по лакированной кобуре.

Он поручил директору цирка наведываться сюда каждый день, что тот мздолюбиво и делал, давая подробный отчет по поводу отъезда и дел вообще. Имя же директора цирка никак не запоминалось, и поэтому всякий раз казалось, что тот представляется по-новому, по-иному, по никогда еще не слышанному прежде. Собственное же новое нравилось бесконечно, вытесняя старое, которое теперь казалось каким-то смешным, кличкой какой-то, повинной в том, что жизнь его не задалась, несмотря ни на деньги, ни на почести, ни на раболепие его бывшего окружения. Зато как хорошо было полковнику Адлеру! Выходя на прогулки, он чуть убыстрял шаг перед всякой зеркальной витриной, чтобы поскорее видеть себя в полный рост. Дамы обращали внимание на его выправку и мундир, и Антон Львович благосклонно улыбался в ответ, а при вдруг начинавшейся беседе чинно представлялся: «Полковник Адлер, дважды, увы, вдовец».

А его, между прочим, искали. Это ясно следовало из газет, одна из которых даже поместила портрет Побережского с недвусмысленной подписью: «Убийца-банкир в бегах». Антон Львович даже поудивлялся тому спокойствию, с которым он рассматривал собственный снимок в газете, а потом вдруг понял причину подобной вот безмятежности: он не имел теперь никакого отношения к какому-то там Побережскому, лишь случайно, лишь по какому-то нелепому биологическому совпадению имевшему внешнее сходство с бравым полковником Адлером.

Детям тоже, безо всяких наущений, понравилась новая игра. Привыкшие всегда держаться поближе друг к другу, они на вопрос, а как, собственно, звать двух таких пригожих юношей, теперь хором называли свою новую фамилию, причем таким недоуменно-нахальным тоном, что у любопытствующего поневоле появлялось ощущение вины от собственной бестактности и рассеянности, как же я, мол, растяпа, забыл, что это — сыновья полковника Адлера. Не без нажима они вытребовали у Антона Львовича и себе очень милые мундирчики, совершенно ясно дававшие понять их принадлежность к какой-то закрытой привилегированной военной школе, где каждому выпускнику сразу присваивалось тайное офицерское звание.