Теперь думалось только об этом, и поэтому дорога обратно в мотель показалась совсем короткой — собственное сердце в два прыжка преодолело ее.

У девочек заплетались ноги, слипались глаза и не было сил больше бодрствовать. Пожелав взрослым спокойной ночи, они вошли в свою комнату, где их поджидали кровати, такие же, как и они сами, то есть совершенно неотличимые друг от друга. Девочки вознамеривались еще немножко поспорить, кого из них зовут Лилией, а кого — Розой и кто на какой кровати будет спать, но усталость переборола, и они одновременно заснули, не раздеваясь, в одной и той же позе.

Пикусу же спать не хотелось. Он с ненавистью слышал, как за стенкой принимает душ Леонида Леонидовна, и с отчаянием смотрел на единственную широченную постель. Кажется, то, что предстояло ему, называлось райским наслаждением.

Душ за стеной угомонился; последовавшее мокрое шлепание самым неприятным образом указывало на неизвестную дотоле анатомическую особенность Леониды Леонидовны, а именно — ластоногость, что подтвердилось косвенным образом, когда она, потушив свет и юркнув под одеяло, туда же затащила и Пикуса. С опаской прикоснувшись к ней, надеясь, что чудо и подзабытая привычка приободрят вялые чресла, он вдруг с ужасом обнаружил, что обнимает тюленя — такая холодная и мокрая была у нее кожа. Его испуг и дрожь она ошибочно приняла за любовный трепет, за лихорадку страсти и, усугубляя ошибку, застонала, закорчилась и тут же принялась за тело Пикуса, не оставляя без внимания ни одного уголка, будто занималась обыском. Требуемого не находилось, вернее, находилось, но было оно в совершенно непригодном для употребления состоянии.

— Это ничего, это бывает, — то ли себя, то ли Пикуса успокаивала Леонида Леонидовна, — а вот если попробовать на зубок, глядишь, дело и заспорится.

Когда с бесповоротной ясностью оба они поняли, что первая брачная ночь в общепонимаемом смысле невозможна, Леонида Леонидовна пообещала обессиленному Пикусу, что либо робость его со временем пройдет, либо какой-нибудь замечательный доктор все приведет в порядок, но в любом случае не стоит принимать все близко к сердцу, а для первого раза вполне можно ограничиться и поцелуями. Впрочем, с ними не заладилось тоже: ни с того ни с сего заложило нос, а Леонида Леонидовна, оказавшаяся большой любительницей поцелуев в губы, исполняла это с совершенно невероятной герметичностью.

В конце концов решили просто, взявшись за руки, заснуть. Подгоняемая таблеткой привычного снотворного, Леонида Леонидовна засыпала на глазах, и уже вскоре все лицо ее, снизу подпираемое подушкой, безвольно съехало на одну сторону. Она спала; она спала достаточно крепко, чтобы не проснуться ни от громкого кашля Адама Пикуса (которым он испытал ее сон на крепкость), ни от его тихих движений, когда он одевался, нашаривал ключи от машины и выходил из номера, на несколько осторожных оборотов запирая снаружи дверь.

Прохладно, было прохладно. «Олдсмобиль», будто чувствуя, что его везут на казнь, завелся ни с первого, ни даже со второго раза. Свет фар сразу же сделал видимыми тучи комаров, сквозь которые теперь медленно двигалась машина. Доехав до шоссе, Пикус сразу же набрал скорость, так как все, задуманное им, надлежало сделать до рассвета.

Сначала он хотел свергнуть машину в реку с моста, но, проехав несколько миль, он не нашел ни первого, ни второго. Зато нашелся превосходный овраг, густо заросший кустарником и, судя по подъему дороги, достаточно глубокий, чтобы машину не могли бы обнаружить слишком уже легко. Толкаемая Пикусом машина съехала с дороги и склонилась капотом в сторону оврага, будто обнюхивала свой последний путь. Похлопав «олдсмобиль» по багажнику, прощаясь с ним, Пикус, поднатужившись, сильно толкнул машину и, вытирая выступившую густую испарину, долго вслушивался в то, как где-то далеко бесконечно долго, все утихая и утихая, трещали сухие сучья, а затем вдруг хлынул предрассветный туман, от которого стало так тихо, так тревожно стало на сердце.

Вдоль дороги он брел обратно в мотель и думал о том, как неожиданно вильнула его собственная жизнь, еще несколько дней назад казавшаяся геометрически ровной линией. И самое смешное, друзья мои, не было никакой возможности вернуть все вспять. Да и желания тоже.

Стоило наутро Леониде Леонидовне надеть свое платье, как, к огромному облегчению Пикуса, из тюленеподобного человека она снова обратилась в обыкновенную женщину, к которой за долгие годы знакомства успел он привыкнуть.

Правда, знакомство теперь омрачалось облачком утреннего инцидента, когда она все-таки проснулась от тихих звуков возвращения Пикуса, и тому пришлось, собрав волю, все-таки сымитировать мощную страсть, что — к огромному собственному удивлению и истошному удовлетворению Леониды Леонидовны — удалось как нельзя лучше. Пришлось стараться до тех пор, пока — по собственному же ее выражению — внутри нее не произошел взрыв страшной, нечеловеческой силы, после она приподнялась на локте, изумленно огляделась по сторонам и тут же рухнула, как подкошенная, и снова мгновенно заснула крепким счастливым сном.

Вернемся к уже упомянутому: она надела платье и скрыла от Пикуса голую кожу своего рыхловатого тела. Наблюдая за ней из кровати, покуривая сигаретку, он осторожно поинтересовался у нее подробностями ее первого просыпания. Ответ Леониды Леонидовны подтвердил правоту его предположения — она помнила только соитие и совершенно не помнила собственного удивления от вида одетого Пикуса: «А где же вы были, Адам-дорогой-Янович?»

Теперь уже ничто не связывало ночную отлучку Пикуса (которой вроде бы как и не было) и исчезновение автомашины. Леониде Леонидовне, обнаружившей пропажу, было сказано, что машину своровали, но причин для особого волнения нет, так как машина застрахована, и теперь дело полицейских искать и машину, и лихоимцев.

Малый за конторкой, невзирая на полуденное время, был с закрытыми глазами и открытым ртом (сон) и поэтому не заметил, что вчерашние постояльцы покидают мотель пешком. Благо вещей было немного, благо недалеко была стоянка «грэй хаунда», благо и автобуса ждать пришлось совсем недолго.

Будь водитель автобуса и его немногие пассажиры опрошены (такого не случилось никогда), они бы и не вспомнили совершенно непримечательную американскую семью, состоящую из молчаливой дамы с быстрыми глазами под толстыми стеклами старомодных очков, ее дочерей и одутловатого господина, чей костюм, заурядный — на первый неопытный взгляд — снаружи, изнутри был отмечен этикеточкой «Kiton», маркой, естественно, неведомой для приверженцев столь дешевого способа путешествий.

Будущее представлялось тревожным и счастливым. О счастье (о, счастье!), чтобы не сглазить его, не хотелось и думать, но зналось, что оно — выстраданное, чистое и бесконечное. Тревога же основывалась на вещах прозаических и вполне конкретных. Конечно же, пока Леонида Леонидовна была незаменима, чтобы быть понеприметнее для погони, но что делать с ней, когда они доберутся до Дулута? Было бы настоящим и непоправимым несчастьем по любой из пока только воображаемых причин расстаться с девочками. Он твердо знал, что для подобного несчастья не существует никаких оправданий, и поэтому с нарастающей ненавистью поглядывал в сторону Леониды Леонидовны.

Она пока молчала, но только потому, что он строго-настрого запретил изъясняться тут на иноземном наречии. Но как же чувствовалось, сколь сильно у нее чешется язычок! И не было никакой возможности достоверно и вразумительно ответить на ее вопросы. Откуда столь внезапные племянницы? откуда столь внезапная любовь? отчего пропажа машины оставила его столь равнодушным?.. Ее своевременным и бесследным исчезновением он мог бы быть обязан лишь ее внезапной кончине (после прибытия в Дулут, конечно), но, как назло, Леонида Леонидовна была бесконечно здорова, о чем свидетельствовали и ее розовые щеки, и по-юношески подвижные суставы, и даже отсутствие одышки, на которую она бы могла и расщедриться после ночного физического напряжения.