Азаровы жили в маленьком бревенчатом домике неподалеку от железнодорожных мастерских, где всю жизнь трудился дед Азаровых, а теперь работал отец с сыном Митей.

Эту избушку, что стояла на краю пустыря, друзья в шутку прозвали штабом революции: здесь в дни Октября рабочие обучались военному делу, писали воззвания, мечтали о будущей жизни, за которую шла жестокая битва.

Семью Азаровых любили за сердечность и гостеприимство. Даже старая развесистая груша, что росла под окном, и та пошла в хозяев: обильно дарила плоды всем ребятишкам этой части города.

В двадцатом году Азаровых постигло несчастье: мать, работавшая в механическом цехе, попала в станок, ее измяло, и по пути в больницу она скончалась. С суровым мужеством пережила семья горе. Хозяйкой в доме стала подрастающая дочь-школьница Валя. Ей приходилось воспитывать сестренку Надю, ухаживать за отцом и старшим братом.

В то пасхальное утро, когда Илюша Барабанов, утомленный ночным богослужением, спал в своем темном уголке на Солдатской улице, в доме Азаровых окна уже были распахнуты и во дворе весело звенел рукомойник.

Было первомайское утро — радостный праздник. Валя сбилась с ног: надо было успеть приготовить завтрак, погладить платье для Нади. На стуле висела косоворотка брата — успеть бы пришить пуговицу! Сам Митя, примостившийся на бревнышке под окном, разучивал на медной трубе марш. Он напряженно вглядывался в нотный листок, прилепленный к бочке, надувал щеки и время от времени извлекал из баритона рявкающие звуки. Труба, как удав, обвила его шею и грудь. Баритон оглушал всех в доме, но Митю боялись тревожить.

Музыкальные способности у него обнаружились три дня назад. Кто-то из комсомольцев нашел на чердаке помятые инструменты духового оркестра. Этого было достаточно, чтобы ребята решили удивить всех и выйти на первомайскую демонстрацию со своим собственным оркестром. В ячейке был один музыкант, да и тот играл на балалайке. Но не зря говорится, что желание — половина победы. И комсомольцы объявили штурм: сидели ночи напролет, пугая дикими звуками обывателей, изучали ноты, практиковались в игре.

Хорошо ли, плохо ли, а оркестр создали. Труднее всех пришлось Мите Азарову. Он считал, что, как секретарь ячейки, обязан показывать пример. Марш с трудом одолел, оставалось главное — «Интернационал».

Время подгоняло. Наскоро перекусив, Азаровы разошлись: кто в комсомольскую ячейку, кто в школу, а глава семьи — в губкомпарт: он был ответственным за первомайскую демонстрацию.

Уже солнце поднялось и заглянуло в окна Дунаевых. Петр Николаевич осторожно подошел к спящему Илюше и легонько тронул его за плечо:

— Вставай.

— Сейчас, — еще не понимая толком, куда его зовут, отозвался Илюша и стал одеваться.

— Кто там еще? — донесся из спальни сонный голос тети Лизы, и пружины матраца сердито заскрипели.

Дядя Петя не ответил и дал знак Илюше, чтобы и он молчал. Но тетя Лиза строго предупредила:

— Каретниковы в гости придут, не шляйтесь долго.

…На улице развевались над воротами красные флаги.

У заборов зеленела первая травка. Листья на тополях были крохотными, и потому казалось, будто деревья окутаны зеленоватой дымкой. Шумливые скворцы прыгали на ветках, дрались с воробьями за жилье.

Возле церкви Василия Блаженного встретили прислужника Степу. Он выходил из церкви усталый и, как видно, голодный.

— Здравствуйте, Петр Николаевич! Христос воскресе!

— Здравствуй, Степа. Что так поздно из церкви?

— Владыко убираться заставил.

— У всех праздник, а ты работаешь… Идем с нами на демонстрацию.

— Крестная заругает.

— А ты не бойся. Хочешь познакомиться с моим племянником?

Прищурив подслеповатые глаза, Степа поглядел на Илюшу и улыбнулся какой-то доброй мысли.

Илюше странно было видеть этого мальчика в простой сатиновой рубашке, подвязанной витым пояском. Сейчас он не был похож на ангела, как вчера, в часы пасхального богослужения.

— Вот с кем я тебе советую дружить, — сказал дядя Петя, когда Степа скрылся за углом. — Мальчик скромный и обижен судьбой. Он прислуживает в церкви, и жалко, что у него жизнь бесполезная.

Илюша подумал: «Как это может быть жизнь бесполезной? Почему?»

На центральных улицах — Московской, Ивановской, от Клуба коммунистов и Нардома двигались первые праздничные колонны с флагами самых различных форм и оттенков: от розового и нежно-алого до темно-вишневого, лишь бы цвет напоминал красный цвет революции.

В ту весну случилось так, что поповская пасха совпала с красным Первомаем. Два праздника встретились, как два врага, будто вышли на бой. Жители тоже разделились: одни поплелись молиться в храмы, другие с песнями высыпали на улицы.

Гремели духовые оркестры, церковные колокола гудели, словно пытаясь заглушить ненавистный праздник большевиков. Радостный шум первомайских колонн брал верх, и колокольный звон тонул в нарастающем веселье рабочего праздника.

Вот мимо Илюши промчался автомобиль. В его кузове стояли приютские дети в одинаковых рубашонках. Они размахивали бумажными флажками и кричали «ура». Потом кто-то бросил в толпу пачку листовок. Одна, порхая, опустилась прямо на плечо Илюши.

«Да здравствует Первое мая — заря пробуждения!»

Дядя Петя искал свою колонну, поднимаясь на носки и глядя поверх голов множества людей. И в эту несчастную минуту случилось такое, отчего Илюша растерялся. Навстречу дяде шел с раскрытыми объятиями тот самый рабочий Азаров, у которого Илюша украл хлеб.

— Петр Николаевич, дружище, что же ты совсем забыл нас?

Они обнялись. Илюша стоял, глядя в землю от стыда.

— Где работаешь? Все там же, в Губземлесе? А это кто с тобой?

— Племяш… Ни отца, ни матери нет, вот и приехал к нам.

У Азарова удивленно поднялись брови, но он не хотел выдать Илюшу.

— Так, так… — сказал он, пряча усмешку. — Попалась мышка в мышеловку…

— Да вы, никак, знакомы? — спросил Петр Николаевич с удивлением.

— Может, нет, а может, да… — неопределенно ответил Азаров и сказал, как видно, для Илюши: — Вот, братец ты мой, как в жизни бывает…

Илюша не смел поднять голову. У него покраснели щеки, и он, не выдержав, заплакал.

Петр Николаевич изумленно глядел на племянника.

— Все ясно, — объяснил Азаров, — у него глаза на мокром месте. Если такое дело, придется подарить ему революционный знак. — И он снял с себя красный бант, приколол его на рубашку Илюши.

Азаров спешил. Он простился с дядей Петей, взяв с него слово, что после демонстрации пойдут обедать к Азаровым.

Обыватели глазели на большевистский праздник, втихомолку посмеиваясь над бедностью нарядов шагавших в колоннах рабочих.

А те обдавали их смехом и песнями. В одних колоннах пели «Стеньку Разина», в других — «Вихри враждебные». Над головами покачивались смешные карикатуры: генерал в картузе, похожий на свинью, смешно вскидывал руки кверху и дрыгал ногами, когда сзади дергали за веревочку. Под ним было написано: «Пуанкаре — Война».

Комсомольцы пели:

Комсомольцы шли с духовым оркестром. Ноты, пришпиленные на спины впереди идущих, то и дело слетали под ноги, и музыканты сбивались. Выручал барабанщик. Грохотал колотушкой по барабану и заглушал все. Помятые медные трубы бодро сияли на солнце, слепили глаза. Все тонуло в радостно-ликующем шествии тысяч людей, в бодрых песнях: