Осталось позади тревожное лето. Дождей так и не было до самой осени, а когда они хлынули, затяжные, беспросветные, было уже поздно. Лишь в бору и в лесных оврагах за Окой ожила и зазеленела трава. Появились даже грибы, но и они были редкие, росли невесело.

Стадо пасли до заморозков. Вместе с Илюшей и Михеичем в бор теперь ходил дедушка: он пас Белянку отдельно от стада, чтобы ее, стельную, не задели рогами коровы, чтобы не споткнулась где-нибудь и не упала.

Зима надвигалась, как черная беда. Продукты на базаре вздорожали еще больше, а деньги падали в цене: счет уже шел на миллионы. В магазинах вместо хлеба по карточкам выдавали по фунту жмыха, да и то лишь тем, кто работал.

Готовились к зиме кто как мог: собирали и вручную мололи желуди, добавляя их к отрубям, пекли горький хлеб, сушили ягоды рябины, брусники — в голодную зимнюю пору все пригодится.

У Дунаевых сарай до крыши был забит дровами, и все-таки по воскресеньям всей семьей отправлялись в бор за хворостом: зимой можно будет его поменять на пшено, керосин или мыло.

Илюша каждый день приносил из бора то мешок еловых шишек, то связку ивовых прутьев для корзин, то березовых веток на метелки.

Бабушка с суровой ласковостью похваливала приемыша:

— Молодец, всегда так делай: неси в дом, а не из дому. Бородавка и та к телу прибавка. У нас в деревне в старину говаривали: хлеб на стол, так и стол престол, а хлеба ни куска, так и стол доска. Так-то, запасливый человек нужды не знает.

Надежды на огороды не оправдались, урожай вышел никудышный. Дедушка все лето ухаживал за двумя огородами: своим и священника, вкладывая в чужой огород больше сил, чем в свой. И все-таки попадья упрекнула — плохо старался. Старик чуть не расплакался от обиды. И только бабушка, прямая по натуре, сердито сказала:

— Ишь, длинногривые, бесплатно работали на них, и мы же оказались виноватыми. Видно, правду говорят: у попа глаза завидущие, а руки загребущие.

В школах давно начались занятия, а Илюша все еще был занят по хозяйству. Дунаевы будто забыли вовсе, как Евгений, уезжая, наказывал:

— Илюшка пусть ходит в школу.

Стоило дяде Пете напомнить об этом, как бабушка возразила:

— В старину и без ученья выходили в люди.

— Теперь другое время, — сказал дядя Петя, — весь народ пошел учиться: и старые и малые.

— Делать им нечего, вот и учатся, — не уступала бабушка. — Пословица недаром молвит: не нужен ученый, нужен смышленый.

— Мало хорошего в том, что ты, мать, осталась неграмотной, — вступила в разговор тетя Лиза. — Век прожила и даже расписаться не умеешь, ни одной буквы не знаешь.

— На что мне сдалась твоя буква? Если бы я ее, как морковку, в суп положила, а то невидаль — буква! Сказал и забыл, пустой звук: ер-еры упал с горы, ер-ять, некому поднять — ну, что пользы с такой науки? Кабы малый в церкви на батюшку учился, тогда другое дело…

— Мальчику нечего делать в церкви, — сказал дядя Петя.

Бабушка сердито поглядела на зятя, но возражать не стала — должно быть, вспомнила, что такие же слова говорил сын.

Больше в тот вечер о школе не спорили.

А на другой день бабушка услышала стук в калитку, открыла и увидела девочку в стареньком женском жакете с закатанными рукавами, в стоптанных башмаках и с тетрадкой.

— Здравствуйте, бабушка, — проговорила она и, не спрашивая разрешения, шагнула во двор.

Бабушка с удивлением посмотрела ей вслед и закрыла калитку.

— У вас неграмотные есть? — спросила гостья, стреляя по окнам хитрыми глазами, словно искала кого-то. — Что же вы молчите? Распишитесь вот здесь, в тетрадке…

Бабушка не спешила выполнить требование и ждала, что будет дальше.

— Что же вы? Расписывайтесь…

— Зачем?

— Проверю, грамотная вы или нет.

— А ты чья такая бедовая? Кто тебя прислал?

— Из ЧК, переписываем неграмотных.

— Помилуй господи, — мелко перекрестившись, проговорила бабушка. — За что же меня в ЧК?

— Не одну вас, бабушка, всех, кто грамоты не знает.

— Вот как?.. В тюрьму, значит, нас, неграмотных?

— Не в тюрьму, а в школу.

— Что же я в школе делать буду?

— Учиться. Теперь все должны уметь читать и писать. А кто не захочет, значит, он за буржуев и против Советской власти.

— Ишь как строго…

Из сарая выглянула тетя Лиза, перебиравшая в погребе картошку. Но Надя Азарова — а это была она — даже не удостоила ее своим вниманием.

— Бабушка, ну есть у вас неграмотные или нету? — Надя всячески маскировала свою заинтересованность в судьбе Илюши и все-таки вынуждена была признать, что ее послали узнать, почему живущий у Дунаевых мальчик не ходит в школу.

За воротами послышалось мычание Белянки. Дедушка открыл калитку и пропустил корову во двор. Вслед за ней вошел Илюша. Он был запылен, обветрен, волосы выцвели и стали белесыми, точно солома.

— Слышь, Илюшка, — сказала бабушка, — вот эта пигалица хочет посадить тебя в тюрьму.

— За что?

— Уж не знаю. Запрут в ЧК, тогда будешь знать…

— Бабушка, вы не про ту ЧК говорите, — засмеялась Надя. — У нас губграмчека, мы ликвидируем неграмотных.

— То-то что ликвидируете… — проворчала бабушка и пошла за Белянкой в сарай.

Надя как будто этого и ждала, она шагнула к Илюше и восторженно зашептала:

— Здравствуй! Это я… Скоро к тебе учительница придет, будешь в школу ходить. — И, довольная тем, что поговорила с Илюшей, стала прощаться. — До свиданья, бабушка, — крикнула она в сторону сарая, — я еще приду к вам!

— Не приходи, не пущу больше, — пошутила бабушка.

— А я все равно приду…

Пастушье время кончилось.

По утрам все чаще выпадали заморозки, трава покрывалась инеем и хрустела под ногами. Лишь к полудню она оттаивала.

Наконец стало совсем холодно. Белянку не выпускали даже во двор. Она отяжелела, притихла и лежала в сарае на соломенной подстилке, жалобно мыча, будто звала к себе бабушку.

В конце октября она отелилась. Случилось это вечером. В дверь раздался необычно громкий стук ногой. Когда открыли, на пороге стоял дедушка и держал на руках ушастого мокрого теленочка мышиной масти.

— Встречайте новорожденного, — весело сказал дедушка и поставил на пол теленка.

Все засмеялись, глядя, как телок, выпучив глаза, неумело стоит на прямых и длинных, точно палки, ногах. Бабушка ласково гладила его и приговаривала:

— Молочная будет: уши торчат, как два лопуха.

— А глаза какие! — восторженно восклицала тетя Лиза. — Погляди, синие!.

— А на лбу звездочка, — сказал Илюша.

— Звездочка, как в небе на зорьке, — добавил дядя Петя, помогавший теленочку стоять на ногах. — А если так, то быть телушке Зорькой. Согласны?

— Красиво! — сказала тетя Лиза.

Бабушка перекрестила телушку, точно благословила данное ей имя.

Вокруг Зорьки радостно хлопотали. Бабушка налила в ушат молока и наклонила голову теленку, точно хотела утопить его. Другой рукой она поболтала в ушате, а потом сунула пятерню телушке в рот. Та сладко зачмокала и принялась сосать ее пальцы. Потом она вынула пальцы, и телушка, захлебываясь и фыркая, стала пить сама.

Зорьке постелили соломы на кухне возле теплой печки. Ноги у Зорьки постепенно окрепли, и она взбрыкивала копытцами. Мальчишки смеялись: было забавно слушать, как телушка мычала — вытягивала слюнявую мордочку и неумело, как-то по-козлиному, блеяла: «Б-б-бэ-е…»

Время от времени Зорьку водили к Белянке в коровник, чтобы мать не скучала по дочке. Бабушка сшила телушке теплую телогрейку, концы которой завязывались тесемками на животе. Илюша и Степа покатывались со смеху, ощупывая телячье «сак-пальто», как в шутку называл его дядя Петя.

Быстро промелькнули дни осени, и выпал первый снег. Илюша проснулся утром и не узнал свою комнату: она стала светлее и казалась просторнее. Он глянул в окно и удивился — улица была в снегу, даже крыши укутались белой шубой. Деревья тоже покрылись снегом — пушистым, ослепительно свежим.