– Понимаю. Суть заключается в том, что определенные этапы нашей жизни на самом деле никогда не умирают. Они продолжают жить внутри нас. И возвращаются по тем или иным причинам. И тогда могут вызвать бред, тревогу и даже галлюцинации.

– Как просто.

– Не совсем. Мы сами, наша основная часть, будто дырявая. Прострелена насквозь. С сознанием все хорошо. Оно заказывает гамбургеры, читает газету, кричит на детей. Но какое-то более глубокое переживание, другая часть выползает наружу, как фокусник через люк, и берет верх в очень специфические моменты. По очень специфическим причинам. По причинам, которые мы пока не знаем.

Карлотта улыбнулась. Но нервно уронила руки на колени.

– Что вы будете делать? – спросила она. – Назначите шоковую терапию?

Шнайдермана вдруг затопила жалость.

– Нет-нет, Карлотта, – ответил он. – Ничего подобного. Слушайте, представьте это так: мы залатаем внутренние трубы. Но именно ваше сознание должно найти протечку.

Глаза Карлотты увлажнились. Ощущение болезни наполнило ее стыдом. Шнайдерман понял, что никак не сможет изгнать эту мысль из ее головы. Она встала. Он проводил ее до двери.

– До свидания, Карлотта. Увидимся завтра. Тогда и начнем.

– До свидания, доктор Шнайдерман.

Она рассеянно улыбнулась, но быстро зашагала к двери и ушла до того, как он успел еще что-то сказать.

Следующий час Шнайдерман провел в кабинете, приводя в порядок свои блокноты. Близился перерыв на ужин, но он не был голоден. Дальше по коридору проходила групповая конференция с участием пяти стационарных пациентов – одним из них был семилетний аутист. Шнайдерман хотел заглянуть, по крайней мере, ненадолго.

Выйдя из кабинета, он прошел через главный вестибюль, чтобы купить в автомате кофе и шоколадный батончик. Толкнув дверь во внешний вестибюль, он увидел Карлотту, стоящую у стеклянных дверей, почерневших от ночи. Ее отражение было почти в натуральную величину, потому что она стояла близко к стеклу. Казалось, она боялась выходить.

– Карлотта, – удивленно позвал Шнайдерман, – все в порядке?

Карлотта испуганно обернулась.

– А, да, конечно, меня… Я не знаю, где моя подруга. Она всегда приезжала вовремя, если только у нее не сломалась машина.

Шнайдерман на мгновение задумался. Он должен был дежурить весь вечер. Иначе мог бы отвезти Карлотту домой.

– Хотите ей позвонить?

– Да. Спасибо.

Карлотта вернулась со Шнайдерманом к столу. Она набрала номер Синди и ждала. Ответа не последовало. Она повесила трубку и беспомощно повернулась к Шнайдерману.

Шнайдерман замер. Он мог бы предложить такси, но ни один из них не мог себе этого позволить. Он проверил часы.

– Вы живете в западном Лос-Анджелесе?

– Рядом с шоссе.

Шнайдерман наклонился к столу.

– Скажи Болтину, что я отойду на полчаса, – сказал он медсестре. – Я буду ему должен.

Доктор быстро прошел по коридору с Карлоттой и открыл ей дверь.

– Мне ужасно жаль, – сказала она.

Шнайдерман отмахнулся от ее извинения.

Карлотта села на порванное овальное сиденье крошечного MG. Шнайдерман забрался в машину, захлопнул дверь и завел двигатель. MG с ревом выехал с парковки, обогнув несколько припаркованных машин.

– Вот и узнаю, насколько мне доверяют пациенты, – с улыбкой сказал он. – Я быстро вожу.

Карлотта промолчала. Ему стало неловко за такую попытку пошутить. Они молча ехали в сторону западного Лос-Анджелеса, MG лавировал в потоке машин, как в балете. Возле бульвара Уилшир образовалась пробка, небоскребы там росли каждый месяц, будто стараясь поспеть за толпой людей.

– Вы настоящая Анджелино? – спросил Шнайдерман.

– Что?

– В смысле, вы из Лос-Анджелеса?

– Почти. Из Пасадены.

– Знаете, – сказал Шнайдерман, тщетно ища в карманах сигареты, – вы первая, кто так сказал. В городе миллионы людей, но все они не отсюда.

Карлотта достала из сумки пачку сигарет и предложила ему одну. Они оба закурили. Ветер задувал в опущенное окно и ерошил ей волосы. Шнайдерман взглянул на Карлотту. Она хорошо смотрелась на переднем сиденье его машины.

– Ну, – сказала она, – какое-то время я жила в Неваде.

– В Лас-Вегасе?

– Нет. В пустыне.

– Правда? Что вы там делали?

– Жила.

Карлотта сделала глубокую затяжку, растянувшись на сиденье и откидывая голову на виниловую подушку.

Мимо проносился Лос-Анджелес. Шнайдерман свернул не туда, пытаясь срезать по заводским дворам. Тихо выругался и вернулся на Колорадо-авеню.

– Из Пасадены, да? – продолжил Шнайдерман. – Кажется, там живут богатые люди.

– Отчасти. Еще очень богатые.

– А где жили вы?

– С очень богатыми.

Карлотта говорила тихо. Здесь она была более расслаблена, чем в кабинете. Шнайдерман вдруг понял, что в ней появился совершенно новый ритм – что-то, чего никогда не было в искусственной обстановке кабинета. Говорил ли он с настоящей Карлоттой? Или только с ее образом? С Карлоттой, которая боялась странных звуков и видов больницы.

– Я хочу кое-что спросить, – сказал Шнайдерман. – Чисто из любопытства.

– Ладно.

– Вы живете на соцобеспечении, – вежливо начал он. – Так вы написали в бланке.

– Да.

– Но почему?

Карлотта бросила на него странный взгляд.

– Потому что у меня нет денег.

Шнайдерман хмыкнул, стыдясь своей нелепой попытки.

– Я… я о ваших родителях. Вы не можете попросить у них помощи?

Карлотта задумалась, а затем пожала плечами и посмотрела в окно на пробку.

– Я не хочу.

– Дело принципа?

– Нет. Просто мне не нужна от них помощь.

Последовала долгая пауза. Шнайдерман понял, что она не будет продолжать. Странно, насколько другой она была за пределами кабинета. Спокойной; возможно, в глубине души она и нервничала, но не подавала никаких внешних признаков. На мгновение доктор почувствовал себя не в своей тарелке. Он предпочитал встречаться с людьми, особенно с женщинами, в официальной обстановке больницы. Затем Карлотта вздохнула.

– Когда я жила в Неваде, – начала она, – у меня была возможность побыть с замечательным человеком. Отцом Джули. И Ким. И я поняла, что лучше быть независимой, – Карлотта бросила на него взгляд. – Соцобеспечение временно, доктор Шнайдерман. Скоро я закончу курсы. И найду хорошую работу.

– Впечатляет, – улыбнулся Шнайдерман.

– Что?

– Все. Ваша независимость. Вы знаете, кто вы и чего хотите, – он посмотрел на Карлотту. – Держите семью вместе. Добиваетесь всего сами.

Карлотта почти скромно опустила глаза, как ему показалось. А затем она улыбнулась.

– Я рада, что вы это одобряете, – тихо отозвалась женщина.

Шнайдерман не ответил, но внутри у него что-то перевернулось. Его восприятие начало меняться. Он понял, что ему нужно узнать о Карлотте больше. Не как терапевту, а просто по-человечески. За эти несколько мгновений короткой поездки по темнеющим переулкам западного Лос-Анджелеса он открыл в ней другие стороны, о которых раньше только догадывался. Если в официальной обстановке задать хоть тысячу вопросов, можно узнать лишь малую толику того, что раскрывается при обычном разговоре. Тогда люди говорят иначе. Иначе воспринимают друг друга. Рушится вся искусственность.

– Доктор Шнайдерман.

– Да?

– Лечение будет длительным, да?

Шнайдерман на мгновение задумался. В кабинете он дал бы ей быстрый, резкий ответ. Там он считал, что главное – честность. Пусть пациент сразу готовится к худшему. Но сейчас ему хотелось дать какой-нибудь проблеск надежды, найти способ сказать так, чтобы не напугать.

– Возможно, – решился он.

– На месяцы?

– Может, и дольше, Карлотта.

Она прикусила палец и отвернулась.

– Это слишком долго, – прошептала женщина.

– Почему?

– Джерри возвращается.

– Кто?

– Джерри. Мой жених. Он возвращается на следующей неделе. На ночь. Но скоро насовсем.

– Думаете, он не поймет?