Они вошли в огромный лифт. Сбоку на койке, завернутый в белые простыни, лежал пожилой мужчина, дышавший через трубки в носу. Рядом стояли две медсестры с осунувшимися и встревоженными лицами. За ними были два администратора, загорелые и тихо перешучивающиеся друг с другом.

– Но она вредит себе! – настаивал Шнайдерман, силясь не повышать голос. – Мы должны защитить ее! От самой себя!

– Законы непростые, Гэри.

– Значит, она может резать себя на кусочки, а нам по закону нельзя оставить ее под наблюдением?

– Законы склоняются в сторону пациента. Особенно после последнего решения верховного суда. Право на ее стороне.

Двери лифта открылись. Врачи последовали за койкой в холл, а затем очень быстро поднялись по длинному пандусу, ведущему на четвертый этаж.

Голова Шнайдермана гудела от мыслей. Он не мог поверить в то, что у пациента было законное право себя калечить. Но с суицидом все иначе. Если пациент делал попытки покончить с жизнью, у врача было право госпитализировать пострадавшего на определенный срок.

– А если она попытается навредить детям, доктор Вебер? Помните, что запястье мальчика почти сломали подсвечником? Разве этого недостаточно, чтобы ее госпитализировать?

Доктор Вебер покачал головой.

– Можно только забрать детей.

Он посмотрел на Шнайдермана, который судорожно копался в своих мизерных знаниях о законах.

– И даже это почти невозможно, – сказал доктор Вебер. – Попробуйте убедить суд отнять у матери детей. Ни за что.

Поскольку Карлотту никак нельзя было положить в больницу, в психиатрическую лечебницу, Шнайдерман почувствовал свою ответственность. Придется заставить ее увидеть все так, как было на самом деле. Он объяснит ей, в какой опасности она находится. Ему придется как-то заставить Карлотту подавить свою больную часть и заставить ее лечь в больницу. Шнайдерман смутно надеялся, что к ней вернулась какая-то степень рационального контроля. Но он был настроен пессимистично.

– Я поговорю с доктором Шевалье, – сказал доктор Вебер.

Он нырнул в маленький кабинет, прошел в приемную и открыл дверь без стука. Шнайдерман остался в коридоре. Проходивший мимо ординатор поздоровался с ним, и Гэри неосознанно поднял голову и улыбнулся в ответ. Внезапно его осенило, что либо Билли, либо Синди должны быть где-то в больнице, в комнате ожидания или вестибюле. Сначала надо поговорить с ними. Может, они помогут убедить Карлотту.

«Карлотта, Карлотта, – грустно размышлял доктор, – зачем ты так с собой поступаешь?»

Она была такой остроумной, такой хорошенькой, такой живой, а теперь это… Словно жизнь нападает на саму себя. Что пошло не так, что заставило ее замкнуться в себе, создать фантазии более осязаемые, чем реальность? Как ему теперь привести ее в порядок? Шнайдерман понял, что мания – не просто ошибка в суждениях. Это мощь, напор, дерево, медленно раскалывающее скалу, и вырвать его с корнем – это битва на всю жизнь.

– Я забрал бумаги, – сказал доктор Вебер, выходя из офиса с несколькими бланками. – Хорошо, что пациентка почти в порядке. Никакой перфорации. Только слабость от потери крови, но ее можно будет выписать к вечеру.

Они быстро направились к палатам, затем инстинктивно замедлили шаг, избегая любых проявлений волнения. Пациенты сидели на стульях, закутанные в халаты, и умирали от скуки. Шнайдерман перешагнул через рисующего на полу мелками ребенка.

– Вы не сказали, есть ли альтернатива, – заметил Гэри.

Доктор Вебер остановился у двери. Через нее они увидели Билли у койки, его лицо было бледным, но он пытался улыбнуться, голова Карлотты была скрыта за дверью. На соседних койках лежали четверо пациентов, двое из них без сознания, им делали переливание, двое других тоже получали плазму, но тупо смотрели на телевизоры, подвешенные к потолку.

– Конечно же альтернатива есть, – тихо сказал доктор Вебер. – Если она не подпишет, вы будете видеться с ней, как и раньше. Наверное, она придет, будто ничего и не было.

Гэри устало покачал головой.

– Кажется, нас заметили, – сказал он. – Вон там ее сын.

– Ладно. Я оставлю вас разбираться.

– Я…

– На этой работе с таким часто приходится сталкиваться. А теперь послушайте, надо быть дружелюбным, но убедительным. Не напугайте ее до такого состояния, что она закроется.

– Ладно.

– Я буду в своем кабинете. Зайди ко мне, когда закончишь.

– Хорошо.

Доктор Вебер ободряюще положил сильную руку на плечо Шнайдермана, затем повернулся и пошел по переполненному коридору. По громкоговорителям шумно и монотонно вызывали врачей. Шнайдерман сглотнул, пригладил волосы и вошел в палату.

Билли сидел на стуле рядом с Карлоттой, у изголовья кровати. Шнайдерман видел сходство с Карлоттой только в темных глазах. Коренастое телосложение юноши никак не сочеталось с миниатюрной матерью. Он внимательно посмотрел на Билли, который, казалось, находился в центре домашних смятений Карлотты. Шнайдерман опустил взгляд на Карлотту, ее черные волосы легким веером разметались по подушке. Затем повернулся к юноше.

– Билли, – сказал он, протягивая руку, – я доктор Шнайдерман.

Хватка Билли оказалась твердой и на удивление сильной.

– Доктор Шнайдерман, – пробормотал он.

– Ты не против, если я наедине поговорю с твоей мамой?

– Нет. Пожалуй, не против.

Билли вышел из палаты. Шнайдерман повернулся. Он видел, как Билли наблюдает за ним из коридора. Гэри сел у головы Карлотты, чтобы скрыться из виду.

Карлотта посмотрела на него, и ее глаза слегка разъехались. Затем взгляд сфокусировался. Ему казалось, что она еще никогда не выглядела такой красивой. Лицо было бледным, почти цвета слоновой кости. Усталость смягчила его черты, сделала глаза темными и мечтательными. Нежная кожа, миниатюрное лицо – все было залито мягким сиянием, как у просыпающегося ребенка.

– О, доктор Шнайдерман, – сказала Карлотта. – Я думала, что сплю.

Ее голос звучал как-то летаргически, отстраненно и невероятно умиротворенно.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Гэри голосом, предательски не скрывшим эмоции до конца.

– Я так устала, – ответила Карлотта, вяло улыбаясь, – так ужасно устала.

– Мне очень жаль, что вы пострадали.

Ее губы шевелились, пока она пыталась подобрать слова, высказать идеи, еще не до конца сформировавшиеся в сознании. Карлотта отвела взгляд, будто искала ответ где-то среди бутылок, из которых капала жидкость в ее руку.

– Я не знаю, – наконец сказала она, – я не знаю, что произошло.

– Тест был отрицательным.

Карлотта повернулась и улыбнулась. Какое-то время в ее голове было пусто.

– Какой тест?

– На беременность.

– Это было будто так давно… сто лет назад…

– Он был отрицательным.

– Слишком поздно, доктор Шнайдерман. Ребенка нет.

– Его и не было, Карлотта.

– Сейчас нет. Конечно.

Нападение все еще стояло у нее перед глазами. Шнайдерман увидел, как ее бледное лицо стало еще белее. Она попыталась что-то сказать, но не смогла. Ее взгляд преисполнился ужаса.

– Вы говорили, что поверите тесту, Карлотта. Вы отказываетесь от своих слов?

– Понимаете, он не хотел, чтобы я носила его ребенка. Типичный мужчина. Сначала он меня взял, а потом он же не захотел, чтобы во мне был его ребенок.

– Так все и было, Карлотта? – мягко спросил доктор.

– О, да, он пришел и забрал ребенка. Господи, а если бы не забрал? Каким бы он получился?

– Тогда наступил бы конец истерической беременности. Вы и сами понимаете.

Слезы наполнили ее глаза. Она отвернулась. Шнайдерман немного подождал, затем слегка наклонился вперед и понизил голос.

– Карлотта, – позвал он, – если я поеду с вами домой, зайду в ваш дом, может, в спальню, то найду что-то с кровью. Что-то длинное и острое. Я прав? Я что-то такое найду, верно, Карлотта?

– Не знаю, о чем вы говорите, – ответила женщина почти срывающимся голосом.