Великий каган говорил спокойно, усталым ровным голосом:

– С тех пор я живу в почете и роскоши. Я здоров, но уже смертник, я велик только для бедных, но ни бек Вениамин, ни рахдониты не скрывают своего равнодушия ко мне. Моя жизнь похожа на длительный сон, от которого нельзя пробудиться. Однако с недавних пор и у меня появился некий интерес. Боги дали мне лучшего из сынов, ради которого я готов даже ускорить свою кончину. Только бы Овадия дал мне знак, только бы он сделал то, что мы задумали. И тогда…

Но он не договорил, потому что Мариам слегка коснулась его руки, словно призывая к осторожности. Муниш умолк. Он глубоко затянулся и отвернулся от княжны, задумчиво глядя на языки огня в углублении стены.

А через пару дней Светорада была свидетельницей выхода кагана Муниша к народу. Ее и иных обитательниц дворца разместили в верхней галерее дворца, и со своего места она видела, как каган стоит на башне над рекой, полной лодок, а берега, как живые, движутся от многотысячного потока людей. И пока богоизбранный Муниш, подняв руки к небу, произносил положенные по ритуалу слова, народ вокруг стоял в полном молчании. Когда же каган отступил и умолк, все вокруг разразились ликующими криками, в воздух взлетели сотни птиц, с языческих капищ в небо повалил густой дым жертвенных подношений, громко и протяжно заревели трубы.

Во дворце по-прежнему однообразно и скучно тянулось время. Поэтому Светорада обрадовалась, когда Сара и Рахиль предложили ей вместе с ними отправиться в Итиль. Они не бродили по базарам, а отвезли ее к большому круглому зданию, внутри которого были установлены ложи, где на крытых коврами и подушками скамьях устраивалась знать, а простолюдины занимали более низкие места за деревянным барьером. В центре же находилась довольно обширная, посыпанная песком площадка, на которой проводились схватки между специально обученными бойцами. В этом помещении, заполненном до отказа людьми, стоял такой шум, что Светорада даже растерялась. А зрители с азартом следили, как перед ними сражаются бойцы, среди которых были и смуглые арабы, и жилистые туркмены, и белокожие славяне, и узкоглазые гузы, и даже несколько варягов. Мужчины выходили на арену почти раздетыми, без оружия и бились с необычайной жестокостью: заламывали и рвали друг друга руками, давили и бросали на деревянные загородки, душили и сворачивали шеи, так как непременным условием на этих боях были смерть или увечье одного из сражавшихся. Посещение такого боя стоило очень дорого, ибо хозяева бойцов стремились как-то возместить свои убытки. Кроме того, тут делались ставки на бойцов, и зрители истошно кричали, подбадривая соперников, причем женщины приходили в такой же азарт, как и мужчины.

Светорада, оглядевшись, увидела в ложе напротив Захру. Та явилась сюда в сопровождении царевича Юри, прибывшего почему-то не со своей первой женой Сарой, а с булгаркой. В ложе, где сидели иудейки, говорили об этом с насмешкой, да и сама Сара явно не была против того, чтобы Юри уделял внимание не ей, а Захре. Когда Светорада спросила ее об этом, Сара рассмеялась.

– Царевич Юри порой утомляет меня, – доверительно сказала она княжне. – Я выполнила свой супружеский долг, родив ему двух дочерей и сына. Но поскольку супружеская близость не кажется мне великим благом, я буду только признательна пылкой Захре, если она займет мое место на ложе Юри.

Да, Светораду многое поражало в этой стране. Она не могла понять, отчего приходят в такое восхищение Сара и другие женщины, наблюдая за крайне жестокими поединками. Светорада в своей жизни повидала и кулачные бои, и то, как упражнялись дружинники ее отца, присутствовала во время развлечений на зимних празднествах, когда мужчины сходились стенка на стенку, но там бой длился только до первой крови. Тут же противники просто издевались друг над другом, а зрители хлопали в ладоши, орали, подбадривая их, а то и ругались, когда кто-то из бойцов выходил из строя или оказывался убитым – в этом случае они теряли свои деньги, поставив не на того. У Светорады это зрелище вызывало только оторопь. Она порой и глядеть не могла, когда один из бойцов прыгал на поверженного соперника, пытаясь выбить из него дух, а вокруг все ликовали, словно перед ними происходила игра.

Светорада вернулась во дворец подавленной. Вечером она пошла к Мариам, выказывая свое отвращение к подобным зрелищам, на что та с неким недоумением ответила, что мнение русской княжны ей кажется странным, ибо известно, что ничто так не горячит кровь, как вид драки сильных полуобнаженных мужчин, которые сражаются с превеликим мужеством.

– Могу тебе даже сказать, что в Итиле есть немало знатных женщин, которые приплачивают хозяевам бойцов, чтобы те позволили им провести ночь с наиболее успешным из поединщиков. Это ведь так заманчиво – отдаться тому, кто только что избежал смерти.

Светорада передернула плечами от омерзения. А потом и вовсе растерялась, когда Мариам вдруг сообщила, что Овадия уже подъезжает к Итилю.

На другой день весть о появлении во дворце Овадии бен Муниша княжне принесла Руслана.

– Все об этом говорят, – сообщила она своей госпоже-подруге и посмотрела на нее с интересом: как та примет новость?

Со стороны казалось, что княжна никак не отреагировала на это сообщение, лишь немного побледнела. Она уже стала свыкаться с мыслью, что досталась Овадии как трофей.

Тут еще и Руслана принялась увещевать:

– Женщина только выигрывает, если принимает того, кто может обеспечить ей достойную жизнь. Ведь жить как-то надо. А под защитой царевича мы довольно хорошо устроились. Как подумаю, что могло быть… Как вспомню, что случилось со Скафти… Может, ему выкололи глаза, чтобы он до конца своих дней вращал жернов, или таскал подъемник, качающий воду из колодца. Я видела тут во дворце таких несчастных.

Светорада заметно нервничала, вздрагивая от малейшего шума, резко поворачиваясь к двери, едва кто-то входил. Потом она велела позвать музыкантов и танцовщиц и пустилась в пляс, извиваясь и поводя бедрами, на которых лишь чудом удерживались тонкие шелковые шаровары. Долгая пляска утомила ее, но и расслабила, отвлекла от мрачных мыслей.

Княжна даже поспала немного. Проснулась она ближе к вечеру и, узнав, что Овадия по-прежнему не спешит к ней, ощутила некую досаду.

Царевич же в то время находился с отцом. Они расположились не в башне кагана, а в покоях его любимой жены Мариам, ибо только тут могли поговорить, не опасаясь подслушивания. И даже не в самих покоях, а на небольшом балконе, зажатом между двумя массивными круглыми башнями.

На улице в этот день было сыро и ветрено, поэтому мужчины укутались в теплые меха. Арка из красного кирпича укрывала их от моросящего дождя. Отсюда они видели реку, по которой сновали лодки, а затем наблюдали, как опустилась секция подъемного моста, и из дворца выехал довольно большой отряд вооруженных всадников.

Каган Муниш, выдернув руку из мехового обшлага широкого одеяния, указал в их сторону:

– Это отбыл на переговоры с китайскими торговцами родственник бека Вениамина хаджиб[115] Аарон. Он из рода царей Буланидов, как и сам Вениамин, и в последнее время замещает бека, когда тот в отъезде.

– Они сильно досаждают тебе, отец? – спросил Овадия, и в его голосе прозвучало неподдельное участие.

Каган с любовью посмотрел на сына. Овадия не отличался столь внушительным ростом, как его отец, он был более коренастым и плотным, однако в их чертах угадывалось заметное сходство: у обоих были чуть раскосые черно-вишневые глаза, округлые лбы и широкий разлет бровей. А сейчас, когда на обоих были пышные шапки из меха черно-бурой лисы, сходство между отцом и сыном еще больше усиливалось. Только Овадия был куда здоровее своего крупного, но рыхлого родителя.

Каган привычно погладил свою собачку.

– Бек Вениамин намеренно наделил Аарона такой властью, чтобы все поняли, кого он видит своим преемником. И хотя Аарон кичится своим положением, он не могущественный ифрит,[116] и войск в Итиле у него намного меньше, чем собрались ныне под твоей рукой, мой Овадия. Поэтому послушай меня, сын. – Каган накрыл ладонью руку царевича. – Ты знаешь, что жизнь моя мрачна, как выжженная степь. И если ты только намекнешь, я без колебания расстанусь с ней, лишь бы ты смог выполнить задуманное.